Белая лебеда

Занин Анатолий Изотович

Мы с Димой распиливали сучковатые стволы срубленных яблонь и абрикосов на чурки. Мама выговаривала отцу:

— Скаженный ты, Авдеич. Хоть бы мне шепнул… И вид у тя такой страшный был. Думала, весь сад вырубишь.

— Э-э-э, мать, — засмеялся отец, умываясь возле кухни. — Ты бы проговорилась бабам и — никакого спектакля.

— Вот хрыч старый, — ворчала беззлобно мама, поливая ему на спину. — Зачем, думаю, в белую рубаху вырядился? Перед бабами покрасоваться? Куда уж тебе?

— Да ну? — игриво воскликнул отец. — Вот надоть

ехать бахчу полоть, отпустишь с бабами?

— Замолчи, кобеляка! Хоть бы детей постеснялся! Опять за свое? Думаешь, не знаю, кому колбасы да наливки носил, когда в магазине работал? Мне Анфиса перед смертью призналась. — Мама заплакала и отвернулась к молоденькой вишенке, спрятала лицо в ветвях с нежными листочками. — Анфиса назло призналась, жизнь мне отравить хотела, сучка! Да фиг ей! Не на таковскую напала!

— Врет! Все врет Анфиска! На Гавриленкова она что наговорила? Будто Манька Стюкина от него. А я с Манькиным отцом в гражданскую, в одном отряде… На моих глазах погиб и просил помочь Маньке и ее матери… Ну иногда и я давал… Стюкиной, а не Анфиске, поняла? Вопрос исчерпан!

Отец всегда отказывался от обвинений в неверности, горячо убеждал маму, что завистливые люди всякое могут наговорить, только распусти уши, да и лучше ее, Демьяновны, на свете никого нет. Глаза у отца неожиданно влажнели, губы вздрагивали от скупой улыбки, и мама задыхалась от счастья, отходила сердцем.

— Что хочу спросить, Авдеич? — вкрадчиво проговорила мама, подавая отцу чистое полотенце и любуясь тем, как он споро растирает свою крепкую волосатую грудь. — Может, хватит валандаться со Степкой? Он же двужильный. Вон как водку хлещет. В гроб тя загонит. Силы-то у тя не те… Выдыхаешься…

— Я выдыхаюсь? — откликнулся весело отец, надевая свежую рубаху. — Рази не видишь, Степан сдается? С трудом, но доходит моя наука. Я детей породил, я их уму-разуму научу!

— Ну вот, еще один Тарас Бульба объявился..

Тогда я не понимал, что вот в таких, вроде бы сердитых попреках у моих родителей и вырабатывалась обоюдная согласованность в руководстве такой большой семьей. А в трудную минуту, которая не заставляла себя ждать, они без оглядки поддерживали друг друга.

Только в конце жизни я раскусил эту их житейскую мудрость.

Через год после вырубки старых деревьев в саду Степан пришел снова, присел на лавку под верандой и окликнул отца:

— Батя, выдь на час. Я в дом не хочу. Демьяновна еще по горбяке скалкой надаеть.

— Бузотер ты, Степка, — беззлобно проговорил отец, усаживаясь рядом с сыном. — И в кого уродился таким буяном? Мать твоя тихонькая была.

— Не тронь мать! — грубым голосом перебил Степан. — А почему она молчала? Ты ее не замечал… Есть она в доме или нет, тебе все равно… Вот она с горя и померла… Выпьем за упокой ее души…

Степан налил в стакан водки и подал отцу. Потом сам выпил. Отец достал из кармана луковицу, у Степана нашлась горбушка хлеба.

— Ты

что оглядываешься? — бубнил Степан, хрустя луковицей и наливая в стакан водки. — Демьяновну боишься? На вот для храбрости… Трусоват становишься к старости… Не прыгнешь в колодезь, а?

— Я трусоват? — отец отодвинул стакан и всмотрелся в Степана. — Да я в гражданскую…

— Будя голову морочить! — перебил Степан и порывисто мотнул усохшей рукой. — Наслушался я басен. Будто вы с Иваном Кудрявым чуть ли не полк казаков покосили…

— А ты не видел? — прищурился отец, поняв наконец, с каким подвохом пришел к нему старший сын: подначивает, чтобы прыгнул в колодец. — Где тебе было. Такого стрекача задал, чуть портки в Каменке не потерял. Мне сказывали… как вы отступали.

Мама вспоминала, как однажды на рассвете отец вернулся домой. Когда провожала с отрядом, сказала, что днем и ночью будет ждать. И ждала, до мельчайших подробностей представляла свою жизнь с ним. В ту ночь тоже долго не спала, а под утро бросила на порог шубу и забылась на минуту…

Едва хлопнула калитка, мама подняла голову и в предрассветном тумане увидела, что к дому идет отец с винтовкой за спиной, босой и оборванный, а за ним Иван Кудрявый и казак Чепрунов. На отце чужие шаровары с лампасами и рваная рубаха, ноги сбиты в кровь. Чепрунов нес на спине мешок с мукой.

Отец и Кудрявый вызволяли из казачьего плена своего комиссара. Вздумалось тому увязаться за разведкой. Он хотя и был переодетым в казачью форму, да его разоблачили по рукам, испещренным мелкими синими стрелками-шрамами, по рукам шахтера. В стычке был убит казачий офицер, один боец сумел ускакать, а комиссара Дергачева и двух его товарищей схватили и заперли в амбаре.

Боец прискакал в условленное место, где его ждали отец и два разведчика. Отец взял с собой Кудрявого, а остальным приказал возвращаться в отряд с донесением.

Охранять красных пленников вызвались два атаманских сынка, которые, подгоняя ночь, жаждали на майдане при всем народе взять на мушку красного комиссара, да прикорнули на рассвете, и отец с Кудрявым прыгнули на казачков из-за амбара, спробовали свои ножи, перекованные из обушков. Крепкими оказались казаки, пришлось с ними повозиться, помериться силами.

Отсиживались в Атаманской балке, в потайной пещерке. Верховые рыскали по степи, да все возвращались ни с чем, и Чепрунов догадался, где прячутся шахтеры. Он сам прятался в заброшенных левадах, дочка тайком носила еду и все рассказывала. Ночью Чепрунов наведался в пещерку и безопасной тропой вывел шахтеров из балки.

Всунув ноги в черевики и разыскав большой нож, отец сказал маме, что пойдет в пекарню, где остановился отряд. Нужно зарезать бычка.

— А ты, мать, спеки нам хлебца. Совсем отощали ребята. Я те сердце и печенку отдам. На всякий случай свяжи узлы и запряги Сивку.