Белая лебеда

Занин Анатолий Изотович

Взял ее за руку, легонько погладил, и пальцы, длинные и припухлые, чуть дрогнули в ответ. Она успокоилась.

— Собралась тайком покинуть родной город… А попросту бежать… Все эти усмешки вслед, наговоры… Меня выгоняли… Гнали куда глаза глядят… Но Леонид пришел ко мне и рассказал про Диму… Он ездил к Диме в Ростов в госпиталь. Спасибочки, говорю, что сообщил… Очень зла была на Диму за Федора Кудрявого. Очень рада, говорю, что Дима выздоравливает. И такая равнодушная была. Даже видеть его не хотела. Потому что ничего у меня к нему не осталось… Да, может, ничего и не было такого, кроме девичьего восхищения его невозмутимостью и каким-то величием предчувствия необычной судьбы. О! Он умел внушать и кружить девчонкам головы.

А любила-то я тебя. Понятного и верного… Только не понимала этого, дуреха… Столько счастья расплескать… Что? И не возражай.

Когда добралась до. Ростова, все же потянуло хоть одним глазом увидеть, какой он? Окинуть взором и все… Сердце подскажет, что мне делать и как быть. Искренне ли он когда-то клялся в любви?

Разыскала я тот госпиталь. В какой-то бывшей конторе располагался. Попросила сестричку показать палату, где лежал Дима. Сунула ей банку консервов. Бычки в томатном соусе.

— Бычки в томате? — вскричал я. — Это же мои любимые! На Урале никогда не видел бычков в томатное соусе. Но дальше…

— Когда шла по коридору, еще ничего, а перед дверью сердце забилось… Ну, невозможно! Чуть приоткрыла дверь. Дима лежал у окна в углу. Он спал, разбросав руки. На нем была серая бязевая сорочка и какие-то синие спортивные штаны. Волосы совсем побелели, будто выцвели. И сурово сжатые губы. Но больше всего я боялась его серых и холодных глаз. А они были закрыты. Набралась храбрости и тихо вошла. Попросила его соседей помолчать. Посидела возле него. Оставила консервы и банку варенья. Он любил абрикосовое. Какое измученное и горестное лицо! Он и во сне мучился… Но тогда я его не простила. С большим трудом оторвала глаза и ушла.

— Неужели он так и не видел тебя?

— Нет. Потом ругала себя за жестокость… Но что поделаешь, уж я такая… Можно нас и понять… И Диму, и меня, и всех… Такое жестокое время у нас всегда было и есть… Другого не знаем. А ты, Коля?

— Про такое не спрашивают…

— Вот как? Выходит, одна я такая простушка… Все рассказываю, душу изливаю, а ты…

— Ина! Прошу тебя… Это очень непросто судить других.

— Не знаю… Тут не умом, а сердцем чувствуешь. Засушили наши сердца, Коленька. Сделали их каменными. Как в песне поется? А вместо сердца пламенный мотор…

— Но Дима погиб героем, а мы живыми остались… Живыми! Погиб великий зодчий! А ему пришлось мосты и дома взрывать… Ты-то хоть врачом… Всю жизнь была нужна людям, а я? Ни писателя не получилось, ни кинооператора… Перебивался… Достоинство и свободу личности охранял и защищал от посягательств… Все силы на это положил… А результаты? Разоблачил двух-трех негодяев и получил инфаркт!..

— Успокойся, милый, — Ина коснулась моей руки. — Теперь-то зачем принимать так близко к сердцу? Давай развлекаться… Идем на американский фильм… Какие там наряды и ухоженные, довольные люди…

— Только и осталось, что развлекаться, — усмехнулся я.

— Чтобы отвлечься… Такой сумбур кругом. Не знаешь, чем все это и кончится… Начать-то начали… Ох, Коля… Тревожно что-то на душе… Да… Вот все хочу спросить. Ты что-то не упоминал. Неужели у тебя нет дачи? Не сада фруктового, не огорода, а дачи? Сын у тебя ученый, невестка врач, ты пишешь там что-то?

— Да… Есть, — неохотно признался я. Как-то стало неловко за то, что обходил эту тему в наших долгих разговорах. А почему? — Невестка долго колотилась. Дачку ей хотелось… Ну, чтобы от других не отстать. У нас как? Престиж превыше всего!.. Видишь, я уже оправдываюсь. Всю жизнь Владимира осуждал за куркульство, как я считал, а, выходит, и сам не устоял. За одно предложение, поданное еще на Уралмаше, получил неплохие деньжата… Купили старенькую «Волгу» и эту избенку. Переоборудовали на свой вкус. Посадили несколько кустов смородины, малины и крыжовника… Три яблоньки и две груши. Грядки с луком и помидорами… Что еще? Ах да… Много цветов… Знаешь, у меня как-то внезапно вспыхнула

страсть собственника. Приеду на дачу на собственной машине, поставлю ее в гараж, закрою ворота, сяду на скамью под яблоней, нюхаю цветы и этак плечи расправлю горделиво. Я — хозяин!

Ина, конечно же, уловила ироничность интонации.

— И совсем не смешно, Кольча… Ты неисправимый идеалист. Помнишь наши споры у вас на кухне? На дворе дождь, а мы откроем дверь, усядемся на лавку, таскаем по коленям огромный подсолнух и мечтаем о будущем. О светлом будущем, как сейчас иронизируют. А мы тогда на полном серьезе. И разве тогда мы могли предполагать, к чему придем всего-то через полвека!.. Понимаешь, Кольча! — вскричала нервно Ина. — Я никак не могу поверить во все, что произошло… Читаю газеты, слушаю радио, смотрю телевизор и не верю! Это какой-то кошмарный сон! Уму непостижимо! К чему мы пришли? Неужели все смерти и жертвы напрасны? Что же ты молчишь? Ты согласен с тем, что происходит?

— Да, Ина… Мы должны превозмочь себя, собраться с духом, чтобы спастись… Спасти своих детей и внуков…

— Мне страшно, Коленька… Проснусь ночью и вся трясусь от ужаса, который подбирается и подбирается, как чья-то злая воля… Вот если бы ты остался… Со мной… Я бы не боялась. С тобой мне спокойно. И ничего больше не надо… Правда, Коля… Я изождалась тебя, пойми!.. Подумать только! Почти сорок лет!..

Каждое ее слово тяжким упреком вонзалось в мое сердце. Мне стало не по себе. Неужели упустил тот единственный шанс, который мог спасти от равнодушия и отчуждения?

Дорогая Инуська, как тебе объяснить, что обстоятельства бывают превыше нас? И тут ничего не поделаешь. Егорка еще маленький и как я могу оставить юную неопытную душу без поддержки? Я считаю, что понимаю внука, и он ценит это.

Но кто объяснит, прав ли я в своих сомнениях? Но, может, и не Егорка вовсе удерживал меня от решительного шага?

Ина, не будем терять надежду…

— Но наш разговор еще не окончен, Кольча, да? Ну скажи «да»…

— Да! Да!…

Почему в конце своей жизни мы обращаемся к прошлому? Такое, видно, настает время. Время раздумий и оценок.

А сейчас тем более. Всколыхнулся, расправляет плечи затурканный и замордованный сталинизмом народ.

Я собирал материалы о прошлом и не только о своей семье, о друзьях и знакомых. Но и о том замороченном времени.

Это было время великого энтузиазма и унижения, «вождизма» и лжи…

Сейчас мы это уже знаем.

Но больше всего я пытался понять людей, с которыми сталкивала меня судьба. Многие годы озадачивал брат Владимир. Что с ним случилось?

Построив дом, он тут же принялся за подворье. Вымахал добротный сарай, летнюю кухню и гараж для еще не купленной, но уже запланированной машины. Приусадебный участок занял под фруктовый сад и виноградник. Завел свиней, птицу и злых собак. Подворье обнес высоким забором. По углам вкопал четыре столба и повесил фонари. Когда сын подрос, Владимир принялся строить еще один дом, но уже кирпичный с полуподвальным этажом, в пять комнат с пристройкой, считай, еще одним домом, и просторной застекленной верандой.

В домах провел газ, водопровод, а для отопления поставил газовые колонки. Посреди двора выкопал погреб, стены его выложил камнем и соединил с домами подземными ходами. Для такого строительства уже пришлось нанимать шабашников. Денежки водились. Свинина, фрукты, виноград, птица — все шло на базар, где целыми днями торчала Ксения в любое время года.

Я догадывался, что Владимир испугался голода в том тридцать третьем. Испугался на всю жизнь, вот и запасался…

…А вот Алина с Павлом свою неприязнь к карьеристам, приспособленцам, хапугам, комбинаторам, ко всем, кто не прочь поживиться за счет государства, довели до такого ожесточения, что уже в любом начальнике или руководителе видели потенциального нарушителя финансовых законов.