Белая мель

Прокопьева Зоя Егоровна

«Елена, во всем виноват я. Я не хотел немой игры, нам ли играть? Нам ли было не беречь друг друга? У тебя или у меня родились мечты о пышном своем гнезде, с полированными ящиками и хрусталем? Тебе наплевать на все это и наплевать на то, чего я стою и что могу. Растаяли иллюзии, осталось раздражение. И уж никогда тут не взойдет росток любви, нежности, никогда не наступит душевная ясность. Так иногда в лесу попадет хоровод грибов — ведьмин круг. Так в народе зовут. Круг этот о каждым годом все шире и шире, а внутри пусто — не растет трава, если и взойдет что-то, то хилое, немощное. Так и живет круг этот,

пока не разомкнет его кто-нибудь».

Артем теперь не мог представить себе, как бы посмотрел в глаза Елене, отдавая письмо, что бы сказал. Стал бы, наверное, опять розоветь, казаться себе дураком. Нет уж. Но где она познакомилась с ним, Сергеем Каракулиным из Амдермы? Что у них общего? Может быть, он толковый журналист, но что-то ни разу не встречалось Артему его имя. Кто он?

Когда-то, да не когда-то, а два года назад, Артем целовал ее, был мужем. Он никак не мог понять, что надо женщине: постоянные уверения в любви, деньги ли, а может, какие вещие слова, заклинания с обязательным заламыванием рук, слезами, или становиться безумным, кидаться под трамвай. Он ничего этого не делал, он даже не замечал у нее вечно спущенных чулок, он просто счастливо молчал возле нее.

В тот последний день было скучное, туманное утро, ветер гнал с севера хмурые тучи с рваными лохмотьями понизу, Артем стоял на балконе, махал гантелями, а она, запахнув халатик, подошла и, глядя с балкона вниз на верхушки молодых тополей, медленно и жестко сказала:

— Я ухожу от тебя. — Он взглянул на нее изумленно. Она отвела глаза. — Душа болит.

— Ну, поезжай куда-нибудь, проветрись, — пробормотал он.

— Ездила, — усмехнулась она.

— Ну, хорошо. — И это «хорошо» у него получилось хрипло, отчужденно, и он сам понял, что, наверное, надо сказать ей что-то другое, нежное и убедительное — и не мог.

Он долго не мог поверить, что этих глаз, этого родного, привычного наклона ее маленькой черной головы у его плеча никогда не будет и он станет жить один, бродить по комнатам длинными ночами, когда чаще всего, просыпаясь, чувствуешь себя маленьким и затерянным и томишься, ждешь, как великого избавления от темных дум, светлого утра. Это он уже и раньше испытал, когда уезжала куда-нибудь Елена. Больше всего он боялся одиноких ночей.

Артем еще раз глянул на письмо и опустил руку над огнем: «Все, Елена, все. Кто-то теряет, кто-то находит».

Но потушил Петунин загоревшийся угол письма. Свернул листок, спрятал.

И медленно встал и пошел рубить тальник для скрадка.

7

Густой горячий рассол вытекал из котелка и быстро уходил в белый песок. Юлия наклоняла, придерживала крышкой котелок и ждала, когда сольется весь рассол, чтобы отваренные шампиньоны переложить в ведерко, а котелок наполнить снова. Рядом с ней, положив голову на лапы, лежал Рой, шевелил хвостом, морщил нос и косо смотрел — куда уходит такой вкусный запах.

Юлия удивлялась, как много у нее сегодня времени — смотреть на желтые стога соломы, на высокое осеннее небо и — думать.

А по небу быстро и легко плыли облака, медленно тянулись к югу косяки журавлей, и в их курлыканье вмешивался далекий заоблачный гул самолета.

Юлия проводила взглядом журавлей,

повесила котелок над огнем, принесла охапку соломы и села у костра, рядом с ней лег и щенок.

«Журавли улетают. Дни улетают. День за днем, день за днем. Миг жизни. Птиц может остановить пуля, а что может остановить день, который хотелось бы продлить до бесконечности? Ничто. День — миг. И жизнь — миг. И вот я. Я сижу между землей и небом на леске, на пучке соломы, я — живая песчинка... И от Стеллы я ничем но отличаюсь. Она привязана к Тишке, я — к Артему. Я же знала, что у него была жена. А может, и есть?»

«Есть только миг между прошлым и будущим, и этот миг называется — жизнь», — говорил два года назад Артем в ресторане, где они неожиданно встретились. Она была с анестезиологом Витей и Стеллой. Справляли день рождения Вити. Но как-то так получилось, что после того как раскланялись, глаза все встречались и встречались, а потом заиграл оркестр, и Артем пригласил ее на танец. Потом они убежали и умчались на такси от анестезиолога Вити и от Стеллы, и от его друзей, и от самих себя. В ту ночь что-то бросило их друг к другу — кто из них от чего бежал: от одиночества ли или от усталости? Тогда она об этом не думала. Так зачем же думать сейчас? Что она знала тогда о нем? Ничего. А сейчас что она знает о нем? Ничего. Совсем ничего. Недавно Киреев пришел к ней домой — искал Артема, сидел, пил чай и пьяно говорил:

— На Петунина зол Сухарев. За что, не знаешь? Ты, конечно, не знаешь. А я — знаю. Сухарев уму завидует. Чужому уму завидует. Он сделал так, что меня не взяли на место Петунина. Мне, видишь ли, дева, сказали, подрасти надо, освоиться, так сказать, надо в мартеновском производстве. Иди, оказали мне, пока старшим мастером... Ты слышь, дева? Я был этим тронут до глубины души. Х-ха... А за Петунина ухватились. Надо думать, сделают его со временем заместителем директора по коммерческой части. А что? И сможет. Петунин все сможет. Если захочет...

Киреев сидел весь вечер, ждал Артема и убеждал Юлию, что, мол, Петунин придет. Сюда, к ней, придет. Куда же ему еще идти? Некуда...

А Юлии уже не хотелось, чтобы Артем приходил, когда он захочет. Она устала ждать, прислушиваться к чужим шагам в коридоре и вздрагивать от звонка в дверь. Ей не хотелось быть зависимой. Ей хотелось, чтобы он приходил всегда. Все больше она чувствовала, что уже в сети, из которой не выпутаться. Но эта сеть ей теперь была необходима. Иногда она пыталась проявлять самостоятельность — убегала в какие-то компании, с кем-то танцевала, вела праздные разговоры и ловила себя на мысли, что рвется назад, к своей двери, будто там стоит большой голодный ребенок. Ее ребенок. Стоит и ждет. И убегала назад. Металась по комнате, опять прислушивалась к чужим шагам. Ждала.

Иногда он приходил.

— Он придет, — говорил ей Киреев. — От таких не уходят. Сухарев — стерва, — продолжал между тем Киреев. — Если бы я ему поклонился, он бы, может, и помог. Но я не хочу ему кланяться. Не хочу. И точка...

— А Петунин ему когда-нибудь кланялся? — поинтересовалась Юлия.

— Нет, наверное... А почему ты об этом спрашиваешь?

— Тогда, на вечере, что-то кричал Сухарев...

— А ты как думаешь, может ли кому-нибудь и когда-нибудь кланяться Петунин?