Белая Русь(Роман)
Шрифт:
— А ведомо ли тебе, что Брестский собор предал анафеме давно умершую и никому не потребную православную церковь? — щеки ксендза Халевского задергались. С каждым словом голос его крепчал и повышался. — Хлопы и работные люди Речи Посполитой разумом и душой давно приняли унию. А епископы твои и Глеб — никто другой, как узурпаторы. Мутят и уводят с пути праведного чернь. Пока будут плюгавить они, до тех пор не ждать никакой милости вам от всевышнего.
«Епископы и Глеб плюгавят, — сжал зубы Шаненя. — Не пинский ли епископ Паисий и митрополит Рутский воздвигли гонения на православных,
— Я, пане ксендже, простой мужик, — гордо заметил Шаненя. — На Брестском соборе не был и не моим умом думать, что решали отцы духовные. Я червь земной и воле божьей подвластен. Одного хочу спросить тебя: можно ли тело, преданное земле, из покоя вечного выносить?
Шаненя смотрел в глаза ксендза и видел, как вспыхивали в них колючие огоньки. Если б мог, ксендз, наверно, проклял его, испепелил огнем. Сознавая, что бессилен в этом сейчас, со злорадством, как показалось Шанене, повторил:
— Велено. — И добавил: — Богом.
Согбенный и понурый выходил Гришка Мешкович из дома ксендза Халевского. Шел и не видел земли под ногами. Опустив голову, в тяжелом раздумье рядом шагал Иван.
Во второй половине дня вся ремесленная слобода Пинска знала о решении пана ксендза Халевского. Толпа мужиков и баб собралась на кладбище у могилы. Вскоре прискакали рейтары. Кладбищенский смотритель вытянул крест из еще не осевшей земли и, не глядя на присутствующих, начал раскапывать могилу. Бабы крестились и тихо плакали. Неподалеку, возле старых кладбищенских берез застыли, словно каменные, рейтары.
Застучала лопата о доски гроба. Баба Ермолы Велесницкого, Степанида, не выдержала, сомлела. Ее подхватили, вывели с кладбища и посадили на траву возле дороги. Гроб вытянули из могилы, поставили на телегу и повезли к костелу. За гробом потянулись мужики и бабы.
Иван Шаненя шел с мужиками, но не думал ни об усопшей, ни о ксендзе Халевском. Душу терзает мысль, с которой не расстается всю весну. Шаненя, в который раз, задает себе неизменный вопрос: а как жить дальше?.. С каждым годом труднее и хуже становится простому люду. Если раньше четыре дня в неделю работал тяглый на пана, то теперь пять, а то и шесть. Особым указом Сейма Речи Посполитой ремесленным цехам строго заказано торговать с русскими купцами, и на межах Речи с Московией шановное панство выставило залоги. У рубежей рыскает стража и ловит тех, кто бежит на Русь из Великого княжества. Пойманных травят собаками и секут нещадно, а потом возвращают на старые места. Но, не страшась кары, все равно тянется люд к русскому порубежью.
По Пинску ходили слухи, что король Владислав перед смертью по просьбе униатского митрополита издал указ, который отменяет дарованные ранее права православного митрополита, а Сейм угрожает отступникам от католицизма и от унии изгнанием из отечества. Поговаривают еще о том, что писать по-русски в державных актах будет запрещено и мова русская, как и белорусская, изгнанию подлежит. Ученый муж золотарь пинский пан Ждан хоть и поляк, а говорил однажды Ивану Шанене, что одно спасение для работного люда и холопов — под руку государя
Не смотрел Иван Шаненя, как ходил вокруг гроба дьякон в черном орнате, не слушал, как пели реквием митернум. Даже ропота не слыхал, когда сняли крышку гроба. Думал о своем.
Потом все, как в тумане, медленно проплывало мимо. И крышка гроба, и два кудрявых мальчика в белых костюмах с крестами в руках, и дьякон, и грустные певчие, поющие на чужом, непонятном латинском языке. Только маячили перед глазами кони рейтар и сверкающие на ярком солнце острые пики…
На кладбище пошли немногие. Мужики завернули в корчму. О случившемся корчмарю Ицке все было известно. Он сочувственно кивал кудрявой черной головой, цмокал, выставив вперед толстые замасленные губы, и, наливая брагу, неизвестно кого спрашивал:
— Слушайте, ну скажите мне, где это было видно, чтоб два раза хоронили усопшего?
Парамон, с покрасневшими болезненными глазами, ругаясь на всю корчму, кричал хромому мужику с клюкой:
— Пан все может. И выкопать, и воскресить, и повесить… А ты не смей! Молчи и дыши!..
— Не кричи, Парамон, — просил корчмарь.
— Буду!.. Налей, Ицка, еще. Да покрепче!.. Придет время — сквитаемся с иезуитами!
— Тише! — слезно умолял корчмарь. — Иди на двор и там болбочи сколько хочешь, хоть до утра… Как только услышит стражник, тогда сам знаешь, что мне будет…
— Пойдем, — предложил мужик с клюкой.
Мужики вышли из корчмы, столпились на улице, недружелюбно поглядывая на белую громаду иезуитского костела Святой Магдалины. Вмиг выросла толпа неспокойная, шумная. Говорили об усопшей, ругали ксендза Халевского и грозились.
— Карпуху рассудка лишили, — кричал Парамон. — Терзали, как звери, душу христианскую!
— Ако волки грызут поборами, — стучал по земле клюкой хромой. — Подыхать от голода и хвори будем…
Вспоминали всякие обиды, что нанесли иезуиты черни.
На тот час к шляхетному городу по улице катил крытый дормез. Вороной конь легко тащил повозку, и она гулко стучала колесами по бревенчатой мостовой.
— Расступись! — закричал кучер.
— Не расступимся! — раздался в ответ злобный голос.
— Прэч с дороги, быдло! — кучер занес ременный кнут и стеганул по мужику.
— Сам быдло, прислужник панский!..
И сразу десятки рук схватили за уздечку вороного. Конь захрапел, попятился назад. Кучер задергал вожжи, замахал кнутом. Но кто-то схватил на лету ремень и вырвал его вместе с кнутовищем из рук.
— Как смеешь, погань! — закричал кучер.
— Ты и есть погань!
— Прихвостень!
— Чего с ним говорить! Тащи с козел!..
Гневно зашумела толпа. Затрещал частокол возле корчмы — мужики выламывали колья.
— Бей шляхту мерзкую!.. — кричал Парамон. — Бей мучителей наших!
— Не трожь!.. — кучер, уцепившись за железные скобы скамейки, отбивался ногами.
К нему потянулись руки. Кучера стащили с козел, и в воздухе замелькали кулаки.
Рванули дверцу дормеза.