Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

— Мягкое, — неодобрительно покачал головой.

— Что поделаешь! Еще раза три выколачивать придется, — решил Шаненя. — Воздуха в нем много. А пан Скочиковский хвалил, что лучшего не найду.

— У купца одно на уме: продать.

— Для дормеза, может, лучшего и не надо.

Дважды Алексашка нагревал железо и выстукивал его тяжелым молотом. Потом калил, отпускал, снова калил и старательно выбивал. Покрылся испариной лоб, и вымокла рубаха на плечах. Только к полудню вытянул железо в нужную длину, заострил конец, слегка выгнул в полудугу. Потом выбил черенок. Раскалил последний раз в горне и бросил в длинное деревянное корыто с ржавой водой. Мгновенно запузырилась, зашипела вода, выбрасывая клубочки пара.

Алексашка

вынул из корыта саблю, долго рассматривал ее. И вдруг вздрогнул, круто повернувшись к двери. В одно мгновение бросил саблю в корыто. Выхватил из горна красноватую ось и яростно застучал по ней молотом.

Дверь в кузне протяжно заскрипела, и знакомый хриповатый голос спросил:

— Кто тут есть?

— Тьфу, напугал! — Шаненя сплюнул и уставился на Велесницкого. — Крадешься, словно кошка.

— Неужто испугался?

— Сам знаешь… И собака не тявкнула. — Шаненя отворил дверь. На щеколде болтался обрывок веревки. — Сбежал пес!

Велесницкий осмотрелся в кузне.

— Оси куете?

— Оси… — Алексашка достал из воды саблю и подал ее Ермоле. Велесницкий повертел саблю.

— Будет рубать?

— Голову, пожалуй, сбросит, — усмехнулся Алексашка. — Только этого мало.

— Неужто? — рассмеялся Велесницкий. — А я думал, что большего и не надо.

— Она панскую саблю выдержать должна.

— А выдержит?

— Сейчас посмотрим.

Алексашка неторопливо обмотал тряпкой черенок. Потом к наковальне обухом приставил топор.

— Отойди в сторону. Кабы в глаза не отлетело…

Велесницкий и Шаненя отошли к двери. Алексашка поднял саблю над головой, прицелился и, ахнув, со свистом опустил ее на топор.

Втроем склонились над саблей.

— Слабовата, — с сожалением заметил Алексашка, ощупывая грубыми пальцами глубокую зазубрину.

— Еще раз отбивать на огне надо.

— Не бедуй! — успокаивал Велесницкий. — Первый блин бывает и комом.

— На пики железо в самый раз.

— И пики надобны. Сто наконечников вот так… — Ермола провел ребром ладони по горлу.

— Завтра ковать буду. Пика — дело нехитрое. А вот сабля, — и вздохнул: — Эх, кабы железо потверже!

Алексашка снова встал к горну. Ходит дышло вверх и вниз. Тихо охает мех, и белым жаром вспыхивают угли. Они весело потрескивают, стреляя крохотными серебристыми искорками, и выбрасывают фиолетовые язычки пламени. Стучит Алексашка молотком по сабле, выбивая воздух из металла. Плотнее становится железо. Стучит и думает, какая чудесная сила хранится в ржавых болотах Полесья! Саблями и пиками обернется панам собственная земля. Пробьет час — полягут они костями, как от мечей и стрел ворог на поле Куликовом. Стучит Алексашка молотком. Руки устали за день, ломит спину, а дух бодрый. Когда закончил, бросил устало молоток, вытер вспотевшее лицо и, наклонившись к кадке, вдоволь напился холодной воды.

— Теперь ей должно быть все. Дальше некуда… Попробуем потянуть на камне.

Шаненя вертел ручку точила, Алексашка водил лезвие. Заблестело железо, обретая грозный вид.

— Три не выковать за день? — спросил Велесницкий.

— Трудно, — Алексашка подумал. — Вот если б еще одного челядника найти.

— Да-а, — задумчиво протянул Ермола. — Было б за четыре недели сто сабель. Как потребны они!.. Про челядника думать нечего. Нет его. Да и знать никому больше не следует.

Ответ Велесницкого польстил — доверяет ему, Алексашке. Он спрятал саблю под хлам, забросал это место углями. Долго гремел железом, выбирая полоску, годную на пики. Велесницкий и Шаненя вышли из кузни, присели на колоды неподалеку. Алексашка прикусил губу: доверять-то доверяют, а все же есть и такие речи, которые слушать ему не положено. Хоть и гремел железом, стучал молотками, а разговор все же доходил до него. Слушал и не представлял, что в нем тайного. Долго и подробно говорил Велесницкий о некой

братской школе, что имеется в Пиньске. Участники братства там читают вирши и проповедуют христианскую веру. А пинский ксендз Халевский домогается от владыки Егория, чтоб братскую школу ту закрыли, а детей христианских отослали в римский коллегиум для обучения.

— Не быть тому! — сурово прервал Шаненя.

И еще Велесницкий называл некого Афанасия Филипповича, именуя великим мужем. Будто привез тот Афанасий Филиппович в Пиньск мудрую книгу, которую сам сложил и отпечатал в Вильне. А книга та направлена против унии. Нет сомнения, что шановное панство такой вольности не потерпит. Как оно обернется для Афанасия — пока неизвестно.

И еще слыхал Алексашка Теребень разговор про то, что на всей Белой Руси застучали ковали. Холопы нападают на королевские дозоры и забирают порох. Что касается мушкетов и сабель, мужики с ними не особенно ловки. А вот уж вилы, и косы, и топоры держат крепко. Под Слуцком, а может, под другим городом, ибо Алексашка не расслышал, мужики пришли к пану миром и просили, чтоб уменьшил на один день барщину. Пан обещал подумать и через день слово свое сказать. А назавтра деревня была полна гайдуков. Троих мужиков на колы посадили. Услыхав о расправе, чернь окольных деревень схватила косы и обложила гайдуков. Одни бежали, других покололи. Потом имение перетрясли, нашли квиты попасовые, подымные, поборовые, сложили в кучу и огнем попалили… По хатам не разошлись, а в леса подались. Мушкеты и сабли, что у гайдуков взяли, теперь пускают в дело.

— Славно! — похвалил Шаненя.

Потом Иван что-то говорил Велесницкому, но что — Алексашка не слыхал.

2

За неделю так намахался молотом Алексашка, что к воскресенью не чувствовал ни рук, ни ног, ни спины. Вставал на зорьке и дотемна не вылезал из кузни. Помогать Шаненя не мог, занят был седельной работой. Все пятнадцать сабель и десяток пик Алексашка выковал своими руками. Ладони, которые привыкли к тяжелому молоту, все же не выдержали. Надулась пузырями кожа, лопнула и присохла жесткой мозолью.

В это воскресенье Алексашка спал больше обычного. Раскрыл глаза — в хате светло. Лежал, растянувшись, в сладкой истоме. И подниматься не хотелось. Скрипнула дверь. В хату вошла Устя, поставила на лавку ведро со студеной водой. Алексашка видит из-под полуприкрытых век ее стройные загорелые ноги, сильные руки, тонкую шею и даже родинку возле уха, Устя отбросила сползающие на лицо волосы, повернула широкое конопатое лицо. На лавке лежала рубаха Алексашки. Устя заметила на самой груди большую выжженную дыру. Осторожно, чтоб не разбудить Алексашку, приподняла рубаху, посмотрела и положила тихонько на место. Не хотел Алексашка выдавать себя и все же не сдержался.

— Может, зашьешь? — и раскрыл глаза.

Устя вспыхнула.

— Кто прожег, пусть и чинит! — и бросилась к двери.

— Я не сумею. Устя, обожди!

— Чего надо? — задержалась на пороге, не поворачивая голову.

Алексашка посмотрел на Устю и подумал, что сердце у нее мягкое, доброе. Всю неделю, как дитя, досматривала Карпуху. То ячменную кашу дает ему ложкой, то ядреным квасом поит и разговаривает с ним. Голос у нее мягкий, добрый. Кажется, от одних слов должно легче стать человеку. Одного не может понять Алексашка, почему не смотрит в его сторону Устя, почему сторонится? А если уж и заговорит, то лишь в том случае, если надобность есть. В мыслях Алексашка говорит самому себе, что нет ему дела до девки. Но в душе обидно. Неужто он такой никудышный, что недостоин разговора? Ведь и девка не панского рода. Там, в Полоцке, заглядывались на него девчата. Знает Алексашка, что пора бы и ему семью иметь. Взять бы в жены такую девку, как Устя. Не ленивая, хозяйская. Вся домашняя работа горит у нее в руках. То, что конопатая — не беда. Душа у нее красивая. Краса лица — не краса души.