Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

— А что вырешит?

— Того не знаю.

Три недели судья магистрата пан Лебединский не звал Никиту. Левка убеждал соседа, что жалобой той в магистрате печь растапливали и теперь Залуцкий будет еще пуще чинить обиды православным. Но в один из дней пришел писарь и коротко бросил:

— Пан Лебединский в суд кличет.

Никита обрадовался. Пришел к Левке и напустился на Алексашку, размахивая руками:

— Ты говорил, что забыта жалоба.

— Все равно не верю, — мотал головой Алексашка. — Такого еще не

было, чтоб чернь боронили.

Никита пришел в суд с трепетным сердцем. Переступив порог, трижды поклонился пану Лебединскому. Потом подошел к столу и, разжав ладонь, положил пять грошей. Пан Лебединский деньги взял и небрежно бросил в ящик стола.

— Ты — медовар Никита?

— Я, — подтвердил ремесленник.

— Платишь в цеховую казну?

— Каждый год, пане.

— Значит, на пана Залуцкого жалобу подал?

— Так, пане. Своеволит пан Альфред. Похолков собрал и драку учинил. Коня и топоры забрал. Не винен я перед паном Альфредом. Рассуди именем божьим.

Судья прервал Никиту.

— Пан Альфред на тебя жалобу подал, — и скривил губы.

Никита растерялся, раскрыл широко рот. Наконец собрался с мыслями.

— Чем я винен перед паном?

Судья бросил тяжелый, испытующий взгляд.

— Тем винен, что наговоры вершишь. Потому и били.

— Отроду не вел! — Никита перекрестился.

— Пан Альфред пишет в жалобе, — судья поднял над головой лист и потряс им. — Пишет в жалобе, что по твоему наговору подохла корова, ламус по бревнам рассыпался, а похолок залез в печную трубу.

Никита почувствовал, как у него слабеют ноги, а в голове помутилось.

— Пане судья!.. Навет ведет пан Залуцкий… Перед Христом клятву даю!

— Тишей! — приказал судья, и когда Никита замолчал, побледнев от страха, спросил: — Какой веры?

— В церковь хожу, — прошептал Никита.

— В церковь, — хмыкнул пан Лебединский. — В церковь…

— Так, пане.

— Завтра судить буду в полудень. Иди!..

Прежде чем идти домой, Никита зашел к Левке.

Тот вздохнул.

— Идем к игумену Афиногену. Он знать должен. И ты иди, — сказал Алексашке.

Расчесав бороды и пригладив пасмы, втроем пошли в монастырь. Игумен Афиноген зазвал в келью. Алексашка снова дивился житью игумена: стол, скамья, широкая деревянная кровать. На столе пузырек с чернилами и тяжелые печатные книги. Лицо игумена было усталым и озабоченным. Он сел на скамью и положил тонкую бледную руку на книгу. Пальцы его задумчиво теребили страницы. Игумен выслушал Никиту. Потом сидел неподвижно, прикрыв глаза. Лишь изредка вздрагивали его веки, и ветер, влетая в раскрытое окно, шевелил жидкие седые волосы. Он-то понимал, что и речи быть не может о наговоре. Корова подохла оттого, что стара была. Ламус рассыпался потому, что нижний венец сгнил, а похолок залез в печную трубу с того, что пьян был и не знал, что делает… Пришельцы молчали,

ожидая последнее слово игумена. Наконец он широко раскрыл глаза и обвел взглядом всех троих, словно увидал впервые. Остановившись на Никите, спросил:

— Неужто тебе неведомо, что сотворили иезуиты с Гаврилой?

Что сотворили дисненские иезуиты с Гаврилой, хорошо помнят Никита и Левка. Год десять назад судом обвинили Гаврилу в тайных чарах и наговорах. «Примешь веру католическую, выпустят, — твердил палач. — Не примешь, пеняй на себя». Дабы избежать мученической смерти, Гаврила засилился в тюрьме, но веры чужой не принял.

Плечи Никиты вздрогнули. Большой корявой ладонью провел по лицу, словно сгоняя сон.

— Прости, отец, что нарушили покой, — поднялся Никита.

За ним поднялись Левка и Алексашка.

— Буду в Полоцке, — пообещал Афиноген, сдвинув брови.

Мужики молча вышли.

— А что, если будет в Полоцке? — размышлял Алексашка. — Кому выскажет обиду?

— Не знаю, братцы, — растерянно шептал Никита. — Не знаю…

В хате на пороге встретила баба Никиты. Нос у нее распух. Под глазом расплылось иссиня-фиолетовое пятно. Увидав понурые лица мужиков, заплакала.

— Принимай унию, Никита, — посоветовал Левка. — И все обойдется.

— Что?! — у Никиты скривился рот. — От веры, Левка, не отступлю.

— Сгинешь, Никита, — пригрозил Левка.

— Чего ему гинуть?!. — зашевелился Алексашка. — Бежать надо.

— Куда бежать, хлопче? — спросил с отчаянием Никита. — Куда?

— На Русь беги. Там будет спасение. Медовар ты отменный. Приживешься, как другие.

— Бежать? — глаза Никиты блуждали. — А баба? А Сенька?

— Бабу бери и сына.

— Бросать хату, маемость…

— Хату там поставишь. На Руси леса хватает.

— Может, и правду Алексашка говорит, — закряхтел Левка.

— Как бежать, ежели коня забрали?

— Моего бери, — согласился Левка.

— Что, баба, делать? — Никита спросил жену.

Баба захлюпала еще пуще.

— Ты бабу не спрашивай. На воз и — ночью…

Никита заходил по хате, растерянно оглядывая стены.

— Тут родился… Пятьдесят год прожил… Теперь — бежать из родного угла? Чем прогневил бога? — голос его задрожал. — Потом и кровью нажитый скарб бросать… О, господи!..

Мало-помалу Никита успокоился и согласился, что бежать необходимо. Тюрьмы ему завтра не миновать. А не тюрьма — замучат иезуиты побоями и налогами.

— Сенька! — позвал Никита сына. — Укладывай воз. Да побыстрее. Как стемнеет — поедем.

— Куда, татка? — с тревогой спросил Сенька.

— Подадимся на Русь.

— А хата?

Никита не ответил, только махнул рукой.

Баба собрала кой-какие пожитки, уложила их на воз. Когда Левка привел своего коня, Никита выкатил бочонок меду, бочонок солоду, вынес три мешка ржи.