Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

— Если будешь в Дисне, игумену Афиногену поклонись. Скажи, старец Змитрий жив и, даст бог, вернется с горы Афонской… Тогда уж и на Московию…

Так и не досказал старик, пойдет ли с игуменом на Московию или имел другое в мыслях.

— Передам, коли доберусь.

Хозяин избы вывел Алексашку к старому, обсаженному березами шляху и наказал:

— У Сожа еще дорога есть. На нее не ворочай. На реке гетмановы байдаки стоят. На третий день будет место Быхов. А на четвертый град Могилев. Дальше не знаю. Люди добрые скажут.

— Там я малость сам знаю… Спасибо тебе за приют.

— Что там спасибо!.. Шагай.

Стоял погожий июльский день. Идти было легко.

На ногах у Алексашки старые капцы. Кунтуш отдал мужику — чтоб глаза людям не мозолил, — взял у него старенький, легкий армячишко: как-никак в лесу ночевать придется. Шел и думал, что, добравшись до Дисны, сумеет ли собрать хоть малый загон. Всю надежду питал на игумена Афиногена. Ежели он, как говорил старец Змитрий, на русского царя уповает, то даст свое благословение. А как воевать с панством, Алексашка теперь знает. Год в седле качался и с казаками в таких сечах бывал, что как вспомнит, мороз спину дерет. Думал Алексашка, правильно ли делает, что подался в родные края. Разумом понимал: рискованно. А сердце звало к Двине.

Два дня шел Алексашка глухими сосновыми лесами, березовыми рощами, полянами, усеянными душистыми травами. Полным-полно в лесу ягод — черники да малины. Под Могилевом забрел в малинник, чтоб полакомиться ярко-красной спелой ягодой. Так увлекся, что не слыхал, как подошли сзади. Вздрогнул, когда услыхал тяжелый хрипастый вздох. Повернулся — и захолонуло дух: в двух шагах на задних лапах замер медведь. Ему было жарко, и розово-белая пасть широко раскрыта. Маленькие круглые глазки, словно ягоды спелой черники, смотрели на Алексашку. Лоснящаяся бурая шерсть на животе взъерошена. Тяжелой лапой медведь отмахивался от оводней, которые кружили над головой. Алексашка попятился. Медведь засопел и тоже сделал несколько шагов. Алексашка бросился к шляху. Бурый — за ним. «Задерет…» — мелькнула мысль. Выбежав на шлях, во весь дух пустился по дороге. Медведь не отставал. Его тяжелое сопенье и гулкое шлепанье лап слышались рядом. Алексашка остановился и что было мочи закричал: «А-у-у!» Косолапый тоже остановился. Ему, видимо, надоела эта игра и, переваливаясь с лапы на лапу, медленно сошел с дороги и остановился у березы. Алексашка медленно попятился и, отойдя шагов десять, снова бросился бежать. Медведь не смотрел в его сторону.

Пробежав версту, Алексашка перевел дух. Сел на траву, отдышался, вытер потное лицо. Вспомнил, что в малиннике остался армяк. Смотрел на чащобу, что подступала к самому шляху, и думал: полно зверя в лесах. В еловых ложбинах волки логова роют. В осинниках на сухих плешинах бродят сохатые. Среди мшистых купин устраиваются на лежку зайцы. А соболей, да белок, да всякой всячины — полным-полно. Когда загон стоял в лесах, зверь обходил людей, и не думалось Алексашке, что не так уж и спокойно в чащобе. Ан на тебе. Боязно стало ночевать в лесу.

Под вечер Алексашка пришел в деревню. В ней, как и в других, было тихо и пусто. И все же люд был. Возле одной из хат отрок тесал лесину. Алексашка подошел. Тот замялся, увидав незнакомого человека, но оказался разговорчивым.

— До Мугулева верст со двадцать, — говорил он. — Прямком, може, десяток. Да не ходили прямком. Болото…

Заходить в Могилев Алексашке не хотелось. А есть ли обходной шлях, отрок не знал.

— Казаков не слыхать?

— Говаривают про казаков, — отрок повел плечом. — Только никто не видал их.

Алексашка присел на завалинку. Хотелось есть. У отрока не хотел просить хлеба. А в хате услыхала разговор старуха. Вышла, щурясь, рассматривала Алексашку.

— Казаки объявились? — спросила она отрока.

— Не знаю, —

буркнул отрок. — Человек говорит.

— Что за человек? — уставилась старуха. — Странник ли?

— Странник, — согласился устало Алексашка.

— Не стар, а странник. Иди в хату, отдохни…

Не просил Алексашка, а старуха налила миску крупника.

— Хлеба нет, — словно извинялась старуха. — Не хватает от лета до лета.

Старуха спросила, откуда идет Алексашка, куда держит путь, встречал ли на дорогах черкасов и правда ли, что черкасы несут грамоты, что отныне люд литовский будет под рукой русского царя.

— Про грамоту не знаю, — ответил Алексашка. — Ходит молва, что царь заступится за чернь.

Показалось Алексашке, что лицо старухи засветилось.

— Чтоб слова твои сбылись, — старуха перекрестилась и отроку в открытую дверь: — Иди, Лука, крупнику хлебни!

Десять дней был в пути Алексашка. Шел через места Орша, Сенно, Ушачи. И везде слыхал разговоры про черкас, которые ведут войну с панством, про русского царя Ликсея Михалыча. Когда с правой руки обходил Полоцк, до которого было верст пятьдесят, млела душа и сильней билось сердце.

К Дисне подошел в полудень. Показались кресты Воскресенского монастыря, крыши хат. И вдруг оробел Алексашка. Остановился в раздумье у берега Дисны-реки, за которой лежал город. Где-то правее должна быть Двина. Но ее не видно. Приметил только мост. На него не пошел — боялся стражи. Да и платить нечем. Три злотые, зашитые в порты, берег на трудный час. Алексашка нашел брод и перебрался через него.

В Дисне Алексашка никогда не был, но слыхал о городе, что он многим меньше Полоцка и Пинска, стоит на сухом песчаном месте, зажатом реками. Алексашка миновал пустынную и тихую рыночную площадь, за которой виднелись белые стены монастыря. Вдоль каменной ограды прошел к воротам. Они были раскрыты. В глубине двора стоял дом на два этажа. Направился к дверям. В полутемном коридоре было прохладно, пахло плесенью. Откуда-то из темноты бесшумно выплыл хромой бородатый старец. Он остановился поодаль, ожидая, что спросит Алексашка.

— К отцу Афиногену.

Сиплый голос ответил:

— В своих покоях игумен… — и заковылял к двери.

Костлявой рукой старец показал на пристроенный к дому флигель. Алексашка направился к нему. На пороге встретил смотрителя.

— Жди, — попросил он.

Алексашка ждал долго. Наконец растворилась дверь и показался сухой седобородый старик в старой, выцветшей рясе. Длинное лицо его было изрезано тонкими морщинами. Под седыми бровями светились живые, подвижные глаза. Он испытующе посмотрел на Алексашку.

— Зачем надобен тебе, сын мой?

— Старец Змитрий велел поклониться тебе, — Алексашка склонил голову.

— Где свели вас пути? — Афиноген скрестил на груди руки.

— Под Речицей я в казацком загоне был. Родом из града Полоцка. Домой вертаться не могу — беглый.

— Чем помогу тебе?

— Молю богом, дабы приютил.

— Пойдем в келью, — предложил отец Афиноген.

Алексашка шел следом по крутым скрипучим лестницам. В келье отец Афиноген показал на скамейку. Алексашка сел. Потом долго и подробно рассказывал про обиды, которые чинил лейтвойт полоцкий пан Какорка, почему и как попал в Пинск, про Ивана Шаненю и последний бой под Лоевом. Отец Афиноген слушал, пощипывая бороду, и высокий лоб его то сходился в паутине морщин и складок, то становился гладким и прямым. Неподвижно и настороженно сидел игумен, когда рассказывал Алексашка о стремлении черни Пинска пойти под руку московского царя. Еле заметно вздрагивала седая бровь отца Афиногена.