Белая сирень
Шрифт:
Александр пригляделся к святому человеку, и перед ним возникла картина победного возвращения в Петербург. Он сам на белом коне, а вокруг чуйки, армяки, картузы, гречишники, яркие платки. Восторженные вопли толпы и ее раболепие с целованием стремян и сапог, и юродивый в одной рубахе, пляшущий перед мордой императорского коня и выкрикивающий поганые вирши, тут же подхватываемые толпой. С легким ужасом Александр узнал в пастыре петербургского высшего света того самого юродивого — безобразного Фомушку.
Первым движением Александра было бежать, но управительница блаженного загородила дверь
— Признал, признал слово заступника перед Господом? То-то!.. Не робей, воробей, не таких еще у нечистого отмаливали. Ты хоть не белый, а и не черный, не пегий. Мы тебе и восславить могем. Подать мне коня!
Баба грохнулась на колени и подползла к Фоме Ипатьевичу. Он взобрался на нее, широко раскинув голые волосатые ноги.
— Скачи вперед, мой славянский конь. На Царьград! Да здравствует император!
Я мудями затрясу, затрясу, Государя вознесу, вознесу Выше печки, выше крыши,а ну, подхватывай:
На луну и еще выше!..Он заскакал кругами по горнице, истошно распевая эту песню. Баба ему вторила. И вдруг Александр с ужасом и каким-то странным облегчением поймал себя на том, что подпевает им:
Выше печки, выше крыши, На луну и еще выше.Так они скакали по жарко натопленной комнате, потея и горланя, блаженный о конь впереди, Александр позади, пока Фома Ипатьевич не крикнул:
— Тпру! Будя! Хватит его гордыню тешить!
Он сполз на пол, а баба, держась за поясницу, распрямилась.
— Пить хочу! — объявил блаженный.
Баба мощным движением выпростала из-под кофточки огромную грудь с сизым соском. Александр невольно отпрянул и увел глаза.
— Ты не гребуй! — наблюдательно возопил блаженный. — Не отвращай взгляда от чуда, содеянного Творцом. Девица сия не токмо не рожала, но не принимала мужа в лоно свое. А неиссякаемый млечный ключ бьет из сосцов, подобно святой сладимой афонской струе.
Он нажал на сосок, и молоко брызнуло из груди, как у Геры, когда ее цапнул ручонкой младенец Геракл, незаконный сын Зевса, отчего и образовался Млечный Путь. Блаженный подставил хлебало и стал жадно глотать молоко.
— Отведай, раб Божий Александр, сподобься благодати.
Растерянный, с трудом преодолевая дурноту, Александр зажмурился и втянул в рот чудовищный сосок. Странно, но он не оторвался сразу от жутковатого источника.
— Не усердствуй чрезмерно, — остановил его блаженный, — чревоугодие тоже смертный грех. Так. Поблагодари Господа и сидай под образа.
А когда они уселись в уголке друг против друга, Фома Ипатьевич проел Александра глазами и сказал человечьим голосом:
— А ты ведь всерьез о правде недужишь. Не то что этот шут Голицын и эта коза Курдюкова. «Дева, облаченная в солнце!» — передразнил он
Поразительная перемена свершилась с Фомой Ипатьевичем, будто какая-то пелена сползла с него, на государя смотрел серьезный и печальный человек.
— Дай руку, — сказал Фома Ипатьевич. — Дай темя… Дай сердце… — Он ощупал императора с врачебной тщательностью. — Не трать себя на мирскую грязь. Не в этом твое спасение. Будешь болтаться меж страхом и надеждой, своей души не спасешь, а чужие загубишь. Уходи. Слышишь, уходи. Замаливай свой грех перед Богом, а не перед людьми. У них ты не заслужишь, как ни тщись. Ты хочешь хорошо, а выходит гадость, смрад. Не вознес я тебя — дурость это. Податлив ты на темное, которое мнишь светлым. Помни: не на путях земной суеты твое спасение, а в смирении, умалении себя. Марфа печется о мнозем, а единое есть на потребу. Стань наижалчайшим среди жалких мира сего, авось тебе и отпустится. Твой верх внизу, твой низ наверху — смекай! А сейчас уходи, душно мне с тобой. Манька! — заорал он как оглашенный. — Дай благодати испить! Горло саднит.
Александр не стал дожидаться нового млекопития, быстро поклонился блаженному и — к двери. По пути он успел сунуть в потную Манькину ладонь золотые вещицы…
Оказавшись во дворе, он прислонился к помойному ящику, его вырвало…
Александр возвращается во дворец. По его виду никак не скажешь о пережитом потрясении.
Флигель-адъютант, не скрывая радостной улыбки, ибо знает, что новость доставит радость императору, докладывает:
— Ваше Величество, вас ждет гость!
Александр удивленно, распахнул дверь маленькой гостиной. Навстречу ему шагнул высокий, статный господин, с красивым, гордым лицом и чуть тронутыми сединой каштановыми волосами.
— Боже мой, Адам! Вот сюрприз так сюрприз! Порывисто обнимает князя Чарторыйского, тот отвечает чуть скованно.
— Надолго к нам?
— Нет, государь. Я тут ходатаем за одного невинно осужденного.
— Адам, прошу вас, в память старой дружбы называйте меня Александр. Я почти отвык от своего имени.
— Это трудно… — тихо сказал Чарторыйский.
— Вы сердитесь на меня? Конечно, кому же, как не князю Чарторыйскому быть вице-королем Польши. Но, Адам, я не так самовластен, как думают многие, в том числе вы. Дать Польше конституцию, а вице-королем — патриота из патриотов князя Чарторыйского — это вызвать взрыв. Выкуп за конституцию — вот ничтожный, хроменький человечишко, которому я отдал принадлежащее вам по праву место. Все равно вы истинный глава Польского королевства.
— А ваш брат Константин?
Александр вздохнул.
— Он останется в Варшаве. Я знаю о всех его безобразиях, но в управление он не вмешивается.
— Неужто все так плохо? — участливо спросил Чарторыйский.
— Как ни плохо, — улыбнулся Александр, — считайте, что ваше ходатайство за невинно осужденного увенчалось успехом. Это я еще могу.
— Спасибо, Александр, — сердечно сказал Чарторыйский.
— Вы помните слова мадам де Сталь: государственный строй России — это деспотизм, умиряемый цареубийством. Я вспоминаю их каждый день.