Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Вторично он пришел в этот парк, когда тут еще не было ни зеленых насаждений, ни цветов, ни фонтана. И не было больше грудастой девушки в синей косынке и зеленом фартуке. А он был такой же, как и прежде, — непосредственный, влюбленный в науку, но еще более энергичный и настойчивый. В нем буйствовала энергия, сила, зрели надежды что-то открыть, испить из источников, бьющих в глубине. Наверное, было и подсознательное желание навсегда избавиться от фанерного чемодана, а потом от солдатского мешка и голых досок железной койки в послевоенном общежитии. На те доски он клал одну полу шинели, другою укрывался и спал не разуваясь, потому что железная печка, жестяную трубу которой они вывели в форточку, грела до тех пор, пока в ней гоготало пламя от украденного на станции
У них был сильный курс. Одетый преимущественно в шинели, глубоко в складках еще сохранявшие запах порохового дыма, да в юбки из плащ-палаток и кофточки из парашютного шелка. Недаром почти треть пошла в большую науку. Марченко тоже пришел на студенческую скамью прямо из госпиталя (был контужен на понтонной переправе через Вислу) на второй курс. С другой стороны, его уже начали щекотать и лучики честолюбия, неясные чаяния что-то найти, что-то открыть, что-то свершить. Те огоньки трепетали в нем издавна. Он сам не знал, откуда они в нем. Ведь, казалось, был точнехонько такой, как другие хлопцы в селе. Ну, может, немного тоньше. Немножко чувствительнее. Он стеснялся этой чувствительности и тонкости, хотел быть таким, как все. Он жаждал быть таким. Но ни в ком из них не горели те огоньки. Он в течение всей войны таскал в вещевом мешке два толстых тома биологии, а мог бы вместо них положить пару запасных онуч или банку американской тушенки… Они снова привели его в этот парк. Дмитрий Иванович понимал, что, конечно, в том, что он шел именно в биологию, было и немного случайности. Но в том, что он шел вперед, к знаниям, — нисколько. На какой-то миг он задумался, что из него могло бы получиться, если бы он не поступил на биофак университета. Как бы сложилась его жизнь? Он не мог не признаться себе, что всюду, куда бы ни забросила его судьба, он стремился бы вверх. Если бы не поступил на биофак, вернулся бы в Чернигов и поступил в пединститут. И тоже получил бы диплом с отличием. Правда, тогда бы колея его жизни вряд ли присоединилась к широкой магистральной колее науки. Он был бы учителем биологии. Не учителем, а директором школы. Образцовым директором школы… И потратил бы на это столько энергии и сил…
Стоя здесь, у бассейна, в тени каштана, он как бы взглянул куда-то глубоко-глубоко, в другую свою жизнь. Увидел себя другого. Нечетко и неясно, как собственное отражение в воде.
Но и отражение — оно было его: у них у обоих одна сущность. Какая-то своеобразная сущность. Какой-то мир. Ему хотелось знать, какой мир он в себе скрывает. И есть ли тот мир? Миры — они есть. Наверняка. Эйнштейн, Шевченко, Менделеев, Маркс, Руссо — это миры. Они движутся. Вокруг них была атмосфера. А другие? Это тоже миры, только мелкие? Или они не мелкие? Почему и зачем и куда они движутся? Куда движется твой мир? Может, об этом ты хоть в какой-то степени узнаешь сегодня. Он вздрогнул от этой мысли, посмотрел на часы и быстро пошел вниз по улице Толстого.
В лаборатории царил дух тревожной торжественности, приподнятости. Дмитрий Иванович старался держаться спокойно, даже немного переигрывал в этом, прошел по всем комнатам, поговорил с Вадимом и Юлием и сказал, чтобы начинали. Собственно, не начинали, а заканчивали. Ведь все эти дни были отданы подготовке. Тут было много чисто механической работы: измельчение и разрушение ультразвуком хлоропластов, фрагментация, выделение первой фотосистемы из стромы и гран — длинная цепь от обыкновенных листочков зеленого гороха до готовой суспензии, в которой сделан целый ряд проверок, затем введен меченный по фосфору аммонилтетрафос и проведена реакция на солнце. Сегодня они должны узнать, вступил в реакцию аммонилтетрафос или нет.
Дмитрий Иванович не собирался лично присутствовать при этом. Все уже выверено, а разогнать экстракт на электрофорезе, наложить хроматографическую бумагу или сделать вычисления на счетчике Гейгера — Мюллера не хуже его, а может, даже лучше сумеют Вадим и Юлий, а также приглашенный из лаборатории изотопов Николай Яструбец. Марченко не хотел им мешать. А главное, он просто
Он пожелал всем успеха, все они дружно, хором послали его, по общепринятому ритуалу, к черту, и он пошел к себе в кабинет. Снял и повесил на спинку стула пиджак, распахнул окно, придвинул к себе присланную на отзыв из института ботаники диссертацию. Раскрыл и стал читать.
Он читал долго, а может, ему только показалось, что долго, а когда оторвался, в изумлении заметил, что ничего из прочитанного не понял. Он даже не мог сказать, о чем именно читал. Только теперь сообразил, что все время думал о том, что делается через две комнаты от него. Пытался отгадать, на каком они этапе и скоро ли закончат.
Дмитрий Иванович подумал, что диссертацию он сегодня читать не сможет. Большая, серьезная работа, тут надо сосредоточиться, погрузиться в нее с самого начала, иначе ничего не поймешь. Пока что он напишет письмо в Алма-Ату, ответит коллегам из Алма-атинского института физиологии растений на их вопрос по исследованию световой фазы фотосинтеза, которое частично тоже проводит их лаборатория. Они сами создали спектральные приборы, тут у них несомненные успехи, уже признанные в среде фотосинтетиков. Это не личное опытное поле Дмитрия Ивановича, но оно тоже под его контролем. Когда-то на нем работал и он, теперь работу продолжают другие.
Он начал писать письмо. Написал первую фразу, а дальше перо остановилось и ни с места. Он силой заставил себя думать над ответом, нанизывал строки, черкал и перечеркивал, пока не порвал лист. После этою долго сидел, погрузившись в себя, в нем словно бы отключилась воля. Он попытался сосредоточиться: листал реферативные журналы, приводил в порядок бумаги в ящике стола. А время текло, точно кровь из незабинтованной раны. Он невольно контролировал его, по часам и по солнцу, плывшему над коричневатыми лесами. На мгновение задержался взглядом на самолете, почти бесшумно спускавшемся к лесу. Он видел их ежедневно, привык к ним, почти не замечал: один за другим они шли на посадку, в аэропорт Жуляны, но этот самолет почему-то вызвал у него тревогу, он провожал его глазами, пока тот не скрылся за крышами домов.
«Пора бы уже кому-нибудь прийти», — подумал он и понял, что уже давно прислушивается к шагам за дверью. Он чувствовал, что какое-то огромное, доселе неведомое ему напряжение сковывает его изнутри, давит, даже становится трудно дышать. И остро почувствовал, как страшно он раздерган, нервно истощен. Что страх угнетает его неимоверно. Будто бы и не очень паниковал, но в душе залегло предчувствие чего-то ужасного. И вдруг закололо под сердцем и жилка на левой руке забилась: тинь-тинь-тинь. Он уловил тонкую дрожь где-то внутри и почувствовал, что у него даже дрожат в коленях ноги, что они ослабели, и если он встанет, то не сможет устоять. Он никогда не думал, что так разбит.
Это испугало его. Что так расстроены нервы, надорвано здоровье. Почему? Никогда же ничего подобного за собой не замечал. В коридоре послышались шаги, он невольно напрягся, впился руками в ручки кресла. Протопали мимо дверей, а он все еще сидел будто окаменелый. «Ну, это не годится совсем», — подумал Дмитрий Иванович и встал. Шагнул к лабораторному столу и почувствовал, что у него в горле словно бы что-то запекло, заклокотало, казалось, кто-то сжал его пальцами. В то же время его залила горячая волна, но она не была похожа на ту, которая заливает при стыде или неловкости она была слишком обжигающа и тяжела, давила изнутри и накатывала на сердце. Дмитрий Иванович помнил эту волну — вот так же она накатывалась на него, когда он четыре года назад, упав, сломал ногу и два ребра. То была предшоковая волна, вслед за тем что-то красное засветилось в глазах и в них погас свет.