Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Но в то же время мысль о матери, честной, вечной труженице, стала перетягивать что-то в нем в другую сторону. Всю жизнь мать работала в поле, двадцать лет была звеньевой, и никто никогда не поймал ее на неправде или нечестности. Маленькая, сгорбленная — морщинки и седые прядки волос из-под пестренького платочка, — она к старости обладала двумя капиталами — честностью и гордостью за сына. И она осознавала это. О сыне рассказывала всем (это была ее маленькая слабость) и как-то сказала ему, когда он, именно он усомнился в правдивости ее повествования: «Мне, сынок, никто никогда не сказал «лжешь». И не подумал обо мне так».
И вот теперь эти две осознанные силы жали на Дмитрия Ивановича. Почему-то припомнился и спор на защите у Нели Рыбченко, спор на высоких регистрах, который вели младшие коллеги
Ему стало невыразимо стыдно. И в его сознании билась мысль: «Что такое заботы о миллионах? Статистика. Цифры. Кто из них узнает об этом…» «Тьфу, как скверно», — рассердился Дмитрий Иванович. Он боролся с этими мыслями, а их словно бы кто-то нашептывал на ухо.
«Это все забудется. Уляжется. И все забудут. А я и дальше буду работать. И буду делать добрые дела», — снова кто-то нашептывает ему. «А разве я не потеряю в уважении к себе? Разве я мало потерял?» — мысленно произносил он. Чувствовал, что эти мысли лишают его уверенности. Словно бы взбирается куда-то вверх, где неуютно, где ветер, где может настичь и какая-то беда, но он все карабкался, шел и подбадривал сам себя.
Дмитрий Иванович так разволновался, что у него начались сильные боли в затылке и в висках, — у него вообще было повышенное давление, — помутилось в глазах, и когда вошла Ирина, она сразу заметила это. Она уложила его на диван, поставила на спину банки, чтобы оттянуть от головы кровь. Так делала часто, и это помогало. Он отдал себя полностью в ее руки, ему была приятна ее заботливость, он даже пошутил:
— Теперь я знаю, зачем люди женятся.
— Зачем? — серьезно спросила Ирина Михайловна. Она никогда не понимала шуток мужа.
— Чтобы ставить друг другу банки и растирать поясницы.
На этот раз она поняла и улыбнулась.
— Когда-то ты думал иначе. — Потом посмотрела на черный квадрат часов на столе и сказала: — Почему-то Михаила долго нет.
Дмитрий Иванович промолчал. Он уже перестал ждать его сегодня. Михаил в тот вечер так и не пришел. Дмитрий Иванович думал об этом с обидой. Хуже было то, что он не мог ни объяснить себе, ни отгадать причины. Только ощущал, что за этим кроется неприятная неожиданность для него.
Утром, едва явившись на работу, он пошел к директору института. Его все-таки не хватило на «военное сопротивление», как он сам определил свой бунт против Одинца, но он решил его перехитрить. Тем более что это его намерение сходилось еще с одним, пришедшим Марченко в голову вчера вечером. Он чувствовал, что ему будет трудно провести эти две с половиной неопределенные недели в лаборатории. Он, конечно, не станет обрывать листья гороха или работать на центрифугах, а приниматься за что-нибудь другое, за новые проблемы тоже не сможет. Вот он и решил провести это время вне стен института.
— Павел Андреевич, я не использовал в прошлом году весь отпуск, — положил перед Корецким заявление. — И прошу отпустить меня на две недели сейчас. Если нельзя за прошлый год, дайте за свой счет.
Павел Андреевич повертел в руках длинную черную ручку и, уже приложившись к бумаге, спросил:
— А вас может кто-то заменить… На это время?
— Я где-то читал такую шутку: «Если вы думаете, что незаменимы, вспомните о кладбище. Сколько там лежит незаменимых», — ответил Дмитрий Иванович.
— Убедили, — сказал директор и подписал заявление. — Вы будете дома или поедете куда-нибудь? — спросил, уже провожая Марченко к двери.
— Наверное, поеду в «Бережок», немного отдохну, порыбачу.
— Ни пуха ни пера! — напутствовал Корецкий.
Он вложил в эти обычные слова немало теплоты, и Дмитрий Иванович ответил тоже с чувством:
— Могу заверить — ни того, ни другого не будет. И все же — к черту.
Глава девятая
Дмитрий Иванович поехал не в институтский «Бережок», а в село Соколовку на Десне, где уже дважды отдыхал с Ириной и детьми. Сел в Киеве на «ракету», и
Шофер подвез его прямо к хате деда Онышка, у которого Дмитрий Иванович квартировал оба раза и где останавливался, вырываясь на два-три дня порыбачить. Хата деда Онышка, могучего полещука с широкой бородой, густыми бровями и большим, в красных прожилках носом, похожего на полещуков с лубков и из летописей давних времен, стояла на самом берегу Десны. Однако не дед ставил ее так близко к воде, а вода подошла к хате. Десна, мчавшаяся среди широких лугов, в этом месте круто выгибалась к селу, в половодье подмывала высокий правый берег, уже проглотила две улицы и наступала дальше, — улица, по которой шофер подвез Дмитрия Ивановича к хате, обрывалась прямо в воду, шофер разворачивался осторожно, тычась носом и задом машины в низенькие протрухлявевшие тыны. Однако дед Онышко не паниковал. С достойным зависти спокойствием и практицизмом промерил метром огород, который постепенно глотала вода, а также сад и двор и, подсчитав, сколько отхватывает она от огорода за весну, сказал бабке, что на их век хватит. Усадьба деда для песчаного Полесья богатая — хлев и сарай, и две раскидистых шелковицы за ним, и яблони, и груши, и вишни. Хата уже старая, но под железом, и пристройка с южной стороны, которую дед сделал, когда женился старший сын Микола. Через несколько лет тот переехал в Чернигов; поставил себе хату в соседнем селе, где работал механизатором, их младший, Гриць, а дед и бабка остались одни. Летом они сдавали «дачникам» пристройку, не столько для денег (хотя и это принималось во внимание), сколько потому, что так делало все село. Его почему-то особенно облюбовали для отдыха киевские медики, в июле и августе там были заняты не только все свободные комнаты и каморки, но даже в садах белели палатки. Наверное, эти киевские медики понимали толк в преимуществах отдыха именно в Соколовке: целительная деснянская вода, широкое приволье лугов, где от медового запаха цветов и трав кружится голова, а по ту сторону села сосновый бор, а за ним смешанный лес.
В пристроенной к хате комнатушке, смотревшей в сад и на Десну, был отдельный ход с крылечком и крохотной верандочкой, — там оба раза роскошествовал с Андреем и Маринкой Дмитрий Иванович. Пристройку занял он и сейчас — заранее написал Онышкам, что приедет с семьей на лето. Он не только квартировал у них, но и столовался, и не чувствовал от этого никакого неудобства, хотя поначалу, в первый их приезд, бабка Варвара и слушать о таком не хотела: «Вы люди столичные, ученые, а у нас харч простой, крестьянский». А потом убедилась, что Дмитрий Иванович человек не только деликатный, но и простой, «неразборчивый в еде», и охотно кормила его пшенной кашей, варениками с вишнями, рыбой, которую тут никогда не жарили, а только варили и подавали на стол целиком. На усадьбе Онышков Дмитрию Ивановичу особенно нравились две шелковицы, они напоминали ему шелковицы в их огороде, манил лес, точнехонько такой, как и у него на родине. Дважды они ходили с дедом Онышкой за маслятами и приносили полные корзинки. Ловли удочкой дед Онышко не признавал, и на этот промысел Дмитрий Иванович ходил один. Рыбалил он не под кручами, где удило большинство дачников, а на лугу, под кустами ивняка. Правда, этим летом рыба ловилась плохо. Зато луг, бесконечный, сине-голубой, с сочными, перестоявшими травами, был весь его. С камышами, с чистыми, заросшими у берегов кувшинками озерцами, с коростелями, с куликами и неугомонными крачками.
Дмитрий Иванович шел по узенькой торфяной дорожке, пружинившей под ногами, по грудь в цветущих травах луга, в котором лежала, дремала у самой земли первозданная тишина, и думал о том, какие никчемно мелкие перед этой тишиной, перед этими строгими берегами реки любые заботы. Когда у него в мыслях впервые стали рядом беспредельность лугов, вечное течение реки и Одинец (почему-то именно Одинец), он расхохотался как сумасшедший. Это были столь несоизмеримые величины, что ставить их рядом невозможно.