Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
И уже свое «открытие», что полной духовной общности им не найти, воспринял спокойно и просто. Что ж, значит, не встретил он… Да и что делать? Кричать? Топиться? Но ведь не встретила и она, Ирина. И что было делать им обоим, когда заметили это? Разорвать и искать? А дети? И кто может сказать, что после этого каждый из них найдет?..
И вот только что Ирина произнесла слова, каких он уже и не надеялся от нее услышать. Он подумал, что сама жизнь поставила их на какую-то иную основу, иную платформу, с которой они уже не сойдут. Он знал также, что им трудно будет создавать свой новый мир, что его легче создавать из ничего, из хаоса, чем из обломков прошлого, которые все время будут напоминать о том прошлом и которые так трудно склеить в одно. Однако он все же будет лучшим даже из таких обломков, чем если бы был создан из обманной блестящей фольги обещаний или всяких условностей. Утвердив этот новый мир и самих себя в нем, они будут пытаться
И основное — этот мир будет создаваться непроизвольно, без насилия, без горячих, но ни на чем не основанных надежд и клятв, исполнения которых требуют от других и не верят, что смогут выполнить их сами. Он также подумал, что за это они заплатили весьма дорогой ценой. И не оплатили еще до конца. Ни здоровьем Андрея, ни его работой. Андрею, как говорили врачи, его травма еще может откликнуться. А у него на работе и вообще не видно просвета. С одной стороны, там словно бы ничего и нет, и вместе с тем чувствуется какое-то напряжение, холодность некоторых людей, недоверие некоторых сотрудников, которое он мог бы побороть только удачей, победой.
И все же весь этот воскресный вечер он прожил под впечатлением чего-то хорошего. Оно вселяло в него уверенность, подобную той, которую чувствует солдат, когда идет вперед и знает, что хорошо защищен с тыла. И даже то, чем он жил последние шесть лет, и вся большая, ныне поставленная под сомнение проблема показалась ему незначительной рядом с тем, что происходило в нем самом, рядом с теми простыми, незаметными переменами его взглядов на мир, на жизнь, и прежде всего на самого себя и на свою семью. Конечно, он и дальше будет искать и отдаст этому все свои силы, но это теперь не будет похожим на последнюю ставку. Он не отказывался от цели, а каким-то образом соединял ее со своим душевным состоянием, с тревогами и заботами о близких.
Все эти мысли принесли ему неведомое прежде успокоение. Дмитрий Иванович помог жене приготовить ужин, потом играл с Маринкой в шахматы, потом втроем — в «полет на вертолете»: бросали по очереди зеленый кубик, на каждой грани которого были помечены глазки — от одного до шести. Дмитрий Иванович тайком поддавался (Маринка визжала и хлопала в ладоши), он не любил этой бездумной игры и вообще не любил играть в поддавки, не то что Ирина Михайловна (ей все равно — проиграть или выиграть), но ведь иначе Маринка начнет капризничать и плакать. Он понимал, что нарушает что-то в воспитании дочки, но ведь так не хотелось огорчать малышку. Ее веселый смех и радость были сегодня для него как целительный бальзам. И улыбка Ирины — чуть печальная, глубокая — прокатывалась по душе мягкими пушистыми комочками весеннего вербного цветения; покой, доверие, которые воцарились в их сердцах, были настоящими, искренними, непохожими на те, что иногда они устанавливали как бы насильно, по тайному договору, который подсказывал им, что так надо, так должно быть, что тогда они счастливые и хорошие люди.
Для полного ощущения покоя, счастья ему не хватало одного звонка, одного разговора. Особенно после того, как ему позвонил бывший сотрудник, с которым он теперь встречался изредка на улице и на собраниях в академии, и сказал, что знает о неудачах Марченко и о нападках на него и поддерживает его. Он любовался собою, воображал себя человечным и храбрым, чуть ли не героем, а Дмитрию Ивановичу было смешно, и он едва дослушал его до конца. После этого разговора ему особенно хотелось услышать голос Михаила. Он начинал уже сердиться на друга за его долгое молчание. Конечно, у Визира хватает своих забот, но разве он не может приехать на часок или хотя бы позвонить! Дмитрий Иванович уже мысленно говорил ему какие-то сердитые слова, упрекал, хотя и понимал, что упрекать за то, что ты кому-то надоел, по меньшей мере смешно. Какое-то охлаждение, а точнее, равнодушие со стороны Михаила он замечал уже давно — года полтора, если не больше. У Михаила появились новые друзья, особенно же подружился он с директором института, в котором работал. Дмитрий Иванович не раз заставал его у Визира, ему казалось, что директор этот — человек холодный, скучный, и тем более его удивляло, что остроумный, живой как ртуть Михаил может просиживать с ним по нескольку часов. Не раз задавал себе вопрос: о чем они говорят? Конечно же не о рыбной ловле, не о футболе, не о новом путешествии Тура Хейердала — всего того начальник Михаила просто не признает. О женщинах? Тоже нет. Впрочем, Михаил такой, что с кем угодно найдет о чем поговорить.
Поймав себя на том, что думает о друге дурно, Дмитрий Иванович устыдился. Но не мог подавить обиду на Михаила, который умеет найти ключик к душе любого человека, а не понимает, как истосковался по нем, как нуждается в разговоре с ним Дмитрий Иванович.
«А, что там… — подумал он. — Мы точно Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». И набрал номер телефона Визиров.
Трубку
— Ты знаешь, с ним что-то случилось. Еще утром бегал на базар и в магазины. А сейчас — тридцать восемь и пять. Да еще тошнота!
— Может, что-нибудь съел? — встревожился и Дмитрий Иванович. — Жарища, теперь часто отравляются колбасой. Ты вызвала неотложку?
— Вызвала. Ждем ее. Прости, он зовет. — И положила трубку.
«Ему нужно немедленно промыть желудок. И выпить крепкого чаю», — подумал Дмитрий Иванович, досадуя, что не успел сказать этого жене Михаила.
Сначала он хотел перезвонить, а потом подумал, что лучше будет, если он поедет сам, хоть чем-то поможет, посоветует, а в глубине души была еще одна мысль — вот и повод повидать Михаила.
— Ирина, Михаил заболел, — засуетился он, сбрасывая старые синие спортивные брюки и надевая костюм. — Я к нему.
— А не поздно? — спросила Ирина Михайловна.
— Какое поздно? Десятый час. — И он снял с вешалки капроновую шляпу.
На дворе было еще светло. На улицах сновало множество всякого люда — в основном приезжего, на остановке такси выстроилась изрядная очередь, но Дмитрий Иванович спустился вниз на улицу Горького и остановил какую-то служебную машину.
Через четверть часа он был уже на Русановке, нажимал кнопку мелодичного звонка на дверях квартиры Визира. Открыла ему, что-то дожевывая, старшая дочка Михаила, черноволосая, высокая девушка, студентка мединститута, пропустила его в квартиру, в полутьму, в которой поблескивало только большое круглое зеркало, а в нем чернели, отражаясь с противоположной стены, ветвистые, похожие на опаленный куст оленьи рога. Когда девушка включила свет, он прочитал на ее лице удивление и что-то похожее на просьбу о прощении.
— А папа с мамой вместе с Демченками только что пошли в кино, — сказала она, видно искренне сожалея, что Дмитрий Иванович не застал ее отца. — Они мне оставили записку.
Марченко ощутил стыд и неловкость — почему-то в первое мгновение только стыд и неловкость, — попрощался и вышел. Он медленно спускался вниз по лестнице, медленно и долго: квартира Визиров — на шестом этаже (вверх поднимался на лифте), и в такт его шагам что-то опускалось в его душе. Оно было холодное и тяжелое, как ледяной пласт, это «что-то». Вышел на улицу, постоял у дома, а затем пошел вдоль залива в сторону метро. Он шел не по асфальту набережной, а по тропинке, извивающейся в кустах прибрежного ивняка. Уже смеркалось, тут и там по белому песку к воде брели влюбленные парочки, они целовались, не замечая или игнорируя его, пожилого человека, забредшего в такую пору в кущи любви, а ему тоже было все безразлично, он и сам едва замечал их. Он думал о том, что сейчас произошло. Думал упорно, придирчиво, пытался докопаться до причин такого поведения Михаила, он как бы перелистывал страницы в книге, которыми кончалась самая интересная глава, — после них уже нечего ждать впереди.
Конечно, думал Марченко, он был очень наивен, когда закрывал глаза на те занозы, что уже давно вонзились в чистые, как ему раньше казалось, пласты их дружбы. Еще в те дни, когда он вел Михаила, помогал ему, он замечал нотки неискренности в его отношении к себе. Это было преувеличенное внимание и уважение, преувеличенное восхищение истинами, которые он, Дмитрий Иванович, изрекал. Но это льстило ему, и он не придавал этому значения. Ибо что оно значило в сравнении с наслаждением, которое они получали от бесед! Даже тогда, когда они уже стали ровней, когда Визир прочно вошел в науку, они ежедневно дарили друг другу что-то из своих идей, мыслей. Дмитрий Иванович хорошо помнит, что в то время он сам стал значительно лучше работать. А разве Визир не причастен к его теории? Именно перед ним Дмитрий Иванович раскрывал и развертывал ее, именно Михаил первый постиг ее значимость и оригинальность. Конечно, в это время Михаил и начал ему… чуточку завидовать и не желать больших удач. Именно тогда. Когда Марченко был наверху, а Михаил внизу и Дмитрий Иванович тащил его вверх, Визир и не мыслил о таком. А вот когда они оказались на одной доске, он почувствовал нечто вроде ревности. То, что они перестали радоваться успехам друг друга, как раз было началом угасания их дружбы. Да, но это только одна из причин. И тут он вдруг подумал — и понял, что думает правильно: Михаил — друг праздничный, хороший друг, но только на праздники. Когда у тебя все хорошо, когда не надо для тебя жертвовать чем-нибудь значительным, когда твои неудачи не падают тенью на его ясные дни, — он лучший друг. Ведь и сейчас Дмитрий Иванович не мог поверить, что Михаил уклонился от встречи потому, что ему она невыгодна, что он может ею скомпрометировать себя, что он чего-то испугался. Потому что и компрометироваться нечем, и бояться нечего. Просто скучно, просто тяжело Михаилу возле Марченковой беды. И он потянулся к другим, к тем, кто счастливее, веселее, сильнее. Там он снова в своей стихии. Ведь из-за чего иного чуждаться меня? Ему хорошо с новыми друзьями. По-новому интересно.