Белая тень. Жестокое милосердие

Мушкетик Юрий Михайлович

— Профессор, доктор наук.

— О-о, — удивленно протянул рыбак. — И каких наук?

И снова Дмитрий Иванович понял, что не сможет ответить так, как отвечал некоторым далеким знакомым: мол, фотосинтез — это и водка, и огурцы, и лук на закуску, и воздух, который мы вдыхаем вместе с папиросным дымом. Для этого человека такое объяснение было бы оскорбительно.

Он говорил медленно, пытаясь растолковать понятно и в то же время заботясь, чтобы его повествование было занимательным. Он не заметил, когда и отчего увлекся. От того ли внимания, с которым его слушали, или от внутреннего желания выговориться, освободить душу от остатка тяжести? Так или иначе, но продолжал говорить в обычной для него манере, размахивая руками, все время обращаясь с вопросами к слушателям и отвечая на них. Он рассказывал обо всем: о том, как создавал лабораторию, как исследовал хлорофилловые зерна в световом спектре, как ему пришла мысль

о неуловимом моменте превращений в зеленом листочке, как они искали, как очутились в тупике и как им помог Борозна. Это было воистину захватывающее повествование, полное радости и трагизма, как была полна ими и сама работа. Он только теперь понял это. А также понял, что все это ему необходимо и что оно глубоко проросло в нем. Наверное, так же глубинно, как солнечный луч продолжается в травах, в деревьях, в людях — во всем сущем на земле.

Он удивился, что рассказывает все это незнакомым людям. «Неужели, — подумалось, — я делаю это в отплату за горилку, за тепло костра, у которого меня приютили?» И сразу же понял, что это не так. Что это отплата, но за иное тепло — души, сердца, которым люди от века согревают друг друга. Эти двое построили для него дом, — для него и для кого-нибудь, — а он тоже хлопочет и трудится, чтобы трудами своими оправдать дом, хлеб и тепло человеческих сердец, они не должники друг перед другом, и именно в этом красота и счастье жизни. Он не чувствовал ни стыда, ни неловкости перед своими новыми знакомыми, и совсем не потому, что вот выкурит еще одну сигарету, встанет, попрощается и навсегда кончится их знакомство; просто их неожиданно, но крепко связали невидимые нити приязни и доброжелательства.

Он подумал, что на большой и широкой земле люди могут очень легко найти общий язык, нужно только не скрывать своих мыслей и не лелеять злых намерений, нужно искренне и открыто идти к костру, зажженному во тьме.

Эта мысль принесла радость, не бурную, а тихую, радость и ощущение покоя среди людей, когда хочется с ними говорить и хочется вместе помолчать.

Они засиделись допоздна. На востоке посверкивало, точно кто-то баловался кресалом. Что-то в этом было — в обещании грозы или в угрозе ею. По крайней мере, не хотелось укладываться спать, пока она не прошла. Вчера она не дала ему спать. Он лег на застекленной веранде, и, когда гроза разгулялась, гром и молния разбудили его. Он лежал с раскрытыми глазами; когда молния вспыхивала, она ярко, освещала веранду, хотя та и была укрыта густой старей грушей. А когда погасала, перед его взором еще долго белели крупные, в дождевых каплях груши. Шумел ливень, груши тяжело падали на землю. Когда он при очередной вспышке приподнялся на локтях, то увидел, что трава в саду густо устлана грушами, ему захотелось выбежать, насобирать их, но он не решался нырнуть под дождь. И так ему было приятно слушать ливень в листве и слышать тот тяжелый спелый перестук, что даже сейчас, вспомнив все это, снова пожелал, чтобы прошумел ливень, хотя и был далеко от дома и не имел надежного укрытия. Но ведь им тогда можно забраться в машину и слушать шум дождя и гомонить до утра.

Но сегодня гроза прошла стороной. Они выпили всю горилку и выкурили полпачки «Столичных». Марченко хотел идти к своим удочкам, но они не пустили и уложили его на надувном матрасе у машины.

Дмитрий Иванович спал крепко, не то от выпитой водки, не то оттого, что не выспался, а может, от какой-то чистоты и легкости, установившихся в душе после его неожиданной исповеди. Он проспал восход солнца, и, когда встал, оно уже круглилось довольно высоко над лесом по ту сторону реки. Его ночные собеседники, обутые в резиновые сапоги, уже стояли в воде с удочками. Дмитрий Иванович поблагодарил их за ночлег и пошел к вербе. Вытащил порожние донки, размешал с илом кашу, размотал леску. Клев на этот раз был хуже, чем тогда, когда почтальон привез телеграмму о несчастье с Андреем, но он все же поймал язя, двух подлещиков и десятка два мелкоты.

Домой Дмитрий Иванович вернулся после десяти.

Во дворе его ждала неожиданность. Уха уже варилась. Она закипала в ведре, подвешенном к большой деревянной треноге над огнем в конце сада. У ведра хлопотала бабка Варвара, в помощниках у нее ходили… Юлий и Николай. А чуть поодаль, под кустом смородины, сладко спал «запрограммированный на любовь» Евгений. Хлопцы приехали поздравить его с днем рождения. Это растрогало Дмитрия Ивановича, тем более что он знал: тут не было подхалимства, желания выслужиться перед начальством — ни один из них не был на такое способен. Да они и не сказали, что приехали поздравить Дмитрия Ивановича с днем рождения. Просто, мол, захотелось прокатиться на «ракете», покупаться, позагорать, а кому-то и пришла счастливая мысль: давайте потревожим шефа.

Обедали на траве под грушей-дичком, уже начинавшей сыпать наземь маленькие и крепкие, как

камушки, груши. Одна упала Евгению в тарелку, он испугался, было много смеха. Особенно развеселилась Маринка, она попыталась бросить в тарелку Евгения еще с пригоршню грушек, он ловил их и опрокинул тарелку, и Дмитрий Иванович пригрозил обоим деревянной ложкой, — эти самодельные ложки выложила на дерюжку бабка Варвара. К дымящейся ухе была подана «Старокиевская» и «Черниговская», выпили за здоровье Дмитрия Ивановича, за его семью, за работу, вскорости молодежь стала срываться на пышные тосты, но Марченко не поддержал их. Он вообще не любил пышности, смущался перед нею. Он провозгласил только один тост, который обескуражил ребят: за Борозну. Придерживаясь данного Борозне обещания, он им ничего не рассказал, а только сказал, что Виктор Васильевич очень способный ученый, очень порядочный человек и что анонимка не имеет к нему ни малейшего отношения. В этом он убедился твердо. Он выразил сожаление, что им не придется работать вместе, и посоветовал завтра, когда будут возвращаться домой, заехать по дороге в «Бережок» и проведать Борозну. Попытаться с ним поговорить, — может, он еще передумает. А нет — так хоть попрощаться по-человечески.

После завтрака все пошли на речку, а Дмитрий Иванович лег в комнате подремать. Спалось ему плохо, частило сердце (после рюмки всегда так) и мешала Маринка, несколько раз влетавшая в дом то за надувным кругом, то за конфетами, то еще за чем-то. Он встал разбитый, с болью в голове. Между тем вернулись с реки хлопцы, они были мокрые, веселые и голодные, прикончили уху и умяли колбасу, которую утром почти никто не ел, собрались было снова на Десну, но тут принял на себя руководство дед Олекса. Он предложил пойти за грибами. Из того, что дед сказал «за грибами», а не за маслятами, из того, что из темного чулана он выставил целую шеренгу корзин и корзиночек, Дмитрий Иванович понял, что грибной улов будет богатым.

Веселой гурьбой отправились в путь. Впереди дед Олекса с Маринкой, за ними Юлий, Евгений, Николай и Андрей, а позади Дмитрий Иванович с Ириной Михайловной. Ирина Михайловна не была охотницей до всяческих походов и прогулок, но сегодня с удовольствием отправилась и она. Шли долго. Разреженным сосняком, тропинкой через вспаханное поле, снова через соснячок, еще совсем молоденький и такой хилый, что в нем на половине сосенок хвоя была желтая, а на некоторых и совсем осыпалась. Первым свернул с тропинки Андреи, срезал целую россыпь суховатых, но не червивых маслят, за ним бросилась Маринка, однако дед Олекса поднял руку, призывая не отвлекаться и идти дальше. Путь им пересекла дорога, когда-то хорошо накатанная, а теперь заросшая травой. Они свернули влево по дороге. По правую руку от них тянулся соснячок, по левую — тоже сосняк, но уже старше и гуще, между ними белели березки и тянулись кверху молодые клены. Тут пошли места низинные, под соснами уже не желтел песок, а росла высокая, хоть и редкая трава. Слева в тесной, маленькой долинке появился березовый и дубовый оазис, он был густой, закучерявленный орешником и крушиной и подступал к самой дороге. Дед Олекса остановился, поставил на дорогу корзину и вынул самодельную вишневую люльку.

— А ну, хлопцы, махните в эту рощицу, — сказал он. — Надо проверить.

Хлопцы, а с ними и Маринка, кинулись в кусты, а дед Олекса закурил люльку. Он стоял посреди дороги, высокий, белобородый, — полещук с древнего лубка — и многозначительно усмехался. По его усмешке Дмитрий Иванович понял, что он послал молодежь не проверять, а взять уже найденное.

Хлопцы и Маринка вскоре вернулись, неся в корзине десятка два крупных темноголовых боровиков. Дед ничего не сказал. Поднял корзину и направился дальше. Они прошли еще с полкилометра (Маринка уже устала, и хлопцы по очереди несли ее на плечах), теперь соснячок, росший слева, — от дороги его отделяла неглубокая старая канава, заросшая орешником и ивняком, — был иной. Собственно, такой, как и прежде, но между ровненькими рядами сосен белели березки и темнели дубки. Полоса сосняка — полоса дубков и березок, опять полоса сосняка — и опять лиственная посадка.

— Вот тут и будем грибовать, — сказал дед Олекса. — Становитесь каждый на полосу и идите по ней до конца. Не бойтесь, не заблудитесь. Все мы выйдем на луг. Попадутся рощицы — тоже осмотрите их вокруг. Вглубь не лезьте, там нет ничего. Дмитрий Иванович, вы становитесь сюда, ты, малая, с кем побежишь? С мамой? — и он расставил всех грибников.

Дмитрий Иванович вошел в лес. Перед ним бежали вдаль ряды стройных березок и дубков. Они были выше сосенок, поднялись над ними метра на два. Сосны стояли тихие, молчаливые, точно неживые, а березки и дубки перешептывались листочками, и над головой Дмитрия Ивановича катился тихий ласковый шум. Особенно хороши были березки, красивы в буйной молодости, неудержимом росте, зеленом кипении. Осень еще не опалила им крылья.