Белая тишина

Ходжер Григорий Гибивич

Перед стариком в очках лежали всевозможные поделки: домашние дюли, полосатые собаки, разные звери, идолы, отслужившие свою службу, а то и просто в «наказание за свою нерадивость» выброшенные из дома.

— Этот исцеляет от кашля? А этот от боли в животе? — спрашивал старик в очках.

Ему охотно отвечали, обстоятельно разъясняли, что к чему. Некоторые идолы, видимо, нравились старику, он долго рассматривал их, будто принюхивался.

Валчан подошел, растолкал односельчан.

— Охотничий наряд, говорил, нужен, зачем тогда бурханчиков покупаешь? — спросил он своим громовым голосом. — Бурханчики тебе помогать не будут. Понимаешь? Они уже сделали свое дело, излечили больных, они не

нужны. Понимаешь? Вот моя одежда, на охоту ходил, в тайге молился.

С этими словами Валчан развернул охотничий обрядовый костюм и положил перед русским. Старик сразу же взял нарядную шапочку с соболиным хвостом и начал ее вертеть перед носом.

— Вы сказали, что на охоте носите эту одежду? — спросил он.

— Зачем на охоте? Из дома уходишь — оденешь, потом в тайге молиться надо эндури, [1] тогда тоже оденешь.

— А еще когда вы носите эту одежду?

— Больше никогда.

— А как молятся в тайге?

Валчан охотно начал рассказывать, как он молится в первый день прихода на место охоты солнцу, гэндури, хозяину тайги, хозяину речки и ключей.

1

Эндури — главное нанайское языческое божество.

Старик в очках много раз останавливал его, переспрашивал и торопливо записывал.

После беседы он купил костюм. Тогда к нему подошел Пиапон.

— Если будешь ехать вниз, заезжай в наше стойбище Нярги, там тоже много хороших вещей, — сказал он.

— Если по пути, то заеду. Как говорите, стойбище Нярги?

— Да, да, Нярги, возле русского села Малмыж.

Когда отошли в сторону, Валчан спросил Американа:

— Как ты думаешь, хорошо он заплатил?

— Денежный человек, видать. А хорошо или плохо, как разберешь? — ответил Американ. — Зачем ему никому не нужные сэвэны?

— Кто его знает. Говорил, когда ездили на лодке, что приехал из самого большого города, где царь сидит.

Ни сейчас, ни позже и никогда не узнают Валчан с Американом, что они беседовали с выдающимся этнографом Львом Яковлевичем Штернбергом и никогда не прочтут его труд «Гольды», который он начинает так: «15 мая (ст. ст.) 1910 г. я выехал из Петербурга…»

То ли Американ был неопытным хозяином и рулевым-дого, то ли он нарочно делал длительные остановки в стойбищах и ночлеги на пустынных островах, — этого не мог понять Пиапон. Сам он никогда не бывал в Сан-Сине, но не однажды слышал, что охотники едут и днем и ночью в любую погоду и делают остановки только в крайних случаях. Удивляла Пиапона и беспечность хозяина халико: рулевой-дого должен постоянно находиться у кормового весла, заменять Пиапона, когда тот уставал, но Американ будто позабыл, что он дого и почти не подходил к веслу.

Когда проплывали мимо пологого берега, все гребцы выходили из лодки, впрягались в веревку, как собаки в упряжку, и тянули ее на бечеве. Американ же оставался в халико и лишь покрикивал на охотников.

«На глазах меняется человек, — думал Пиапон. — Какие-то несколько лет назад, когда охотились вместе, был совсем другим, а теперь — не узнаешь. Отчего он стал таким? Оттого ли, что деревянный дом построил? Или, может, потому, что стал хозяином халико и на время хозяином гребцов? Совсем разленился. На охотника не похож, спит долго, покрикивает на людей, как на собак. Нехорошо. Другой стал Американ, совсем другой».

Потом мысли Пиапона перенеслись домой, в Нярги, от которого он все дальше и дальше удалялся. Вспомнил жену, дочерей, одна из которых уже была замужем, другая на выданье, вспомнил присмиревшего постаревшего отца, братьев и сестер.

И у него опять защемило в груди, как тогда, когда покидал родной дом. Он опять и опять спрашивал себя, какая неуемная сила поволокла его в эту неведомую таинственную Маньчжурию? Любопытство? Стремление познать неведомое? Да. Все это верно. После того как Пиапон десять лет назад поездил по Амуру в поисках сбежавших из дому Идари с Потой, он постоянно мечтал о новой поездке, у него появилась необъяснимая жажда познания окружающего. Жаждущий пьет воду, а Пиапон не мог утолить своей жажды, потому что не мог выехать из дома, не обеспечив семью продовольствием. Только нынче зимой ему удалось добыть столько пушнины, что он вдосталь оставил дома крупы, муки, взял с собой другую часть пушнины, на которую надеялся накупить продуктов на зиму.

Он даже не смел думать о поездке в Маньчжурию. Он хотел, как Калпе, который уже раз ездил на русской железной лодке до Хабаровска — Бури, съездить вниз по Амуру до Николаевска, который нанай называют — Мио. Но во всем виноват Холгитон.

Как-то зимой на охоте, когда Пиапон пришел в его аонгу слушать сказки, он начал рассказывать о Маньчжурии. Холгитон рассказывал о Сан-Сине так, будто родился в этом городе и прожил половину жизни, а на самом деле он никогда не бывал в нем. Пиапон почувствовал, как начала жечь его давнишняя жажда, и он решил во что бы то ни стало, при первой возможности, съездить в эту страну, посмотреть на нее своими глазами, пощупать своими руками.

И такая возможность вдруг представилась: прошел слух, что хозяин халико Американ собирается ехать в Сан-Син. Пиапон сперва договорился с зятем, с братьями Калпе и Дяпой, чтобы они заготовили ему летом рыбий жир, осенью кету и юколу, и, лишь когда те дали согласие, поехал к Американу в Мэнгэн.

Узнав о предстоящей поездке Американа и Пиапона, засобирался и Холгитон.

«Перед смертью хочу, чтобы моя нога походила там, где ходила нога моего отца-халады», — торжественно заявил он.

Халико все выше и выше поднимался по Амуру, и Пиапон уже много узнал такого, чего никогда не увидел бы, сидя в Нярги, познакомился с интересными людьми, которых никогда бы не встретил.

Но чем дальше удалялся он от родного дома, тем больше ощущал, как раздваивается он сам: один Пиапон рвался в Хабаровск — Бури, в Сан-Син, другой тянул обратно в родное Нярги.

«В Хабаровске — Бури продай пушнину, закупи что надо, садись в русскую железную лодку и вернись в Малмыж, а там до дома — раз плюнуть», — твердил второй Пиапон.

«Плешина твоего отца. [2] Посмотрим Сан-Син!» — протестовал первый.

— Дорогу осиливают только сильные, — неожиданно для самого себя вдруг сказал вслух Пиапон.

Американ приподнял голову, удивленно посмотрел на кормчего.

— Чего разглядываешь? — спросил Пиапон.

— Ты что-то сказал?

— Вон впереди, что за мыс?

— Это уже Хабаровск, или по-нашему — Бури.

В город прибыли глубокой ночью. Гребцы устали смертельно, многие засыпали за веслом и просыпались только тогда, когда их весла ударялись друг о друга. Когда подъезжали к городу, Американ стал на корму, покрикивал на гребцов, ободрял. Кое-как обогнули Хабаровский утес, возле которого сильное течение отбрасывало назад большую почти пустую лодку. За утесом, проехав немного, свернули в заливчик, забитый джонками, лодками, кунгасами. Втиснувшись между двумя джонками, закрепили лодку и тут же уснули мертвецким сном.

2

Плешина твоего отца — нанайское оскорбительное выражение.