Белая тишина
Шрифт:
— Потрогай, дедушка, на, потрогай, видишь, какие твердые, тверже, чем в прошлый раз.
Баоса усмехнулся, потрогал тощие ручонки внука.
— Да ты прав, ты сильнее стал. Ты каждый день камешки бросай, стой всегда в одном месте и бросай, чем дальше будет лететь камешек, тем, выходит, больше у тебя силы. Потом в цель бросай, попадешь — хорошо, выходит, у тебя глаза меткие, охотничьи.
— Я метко бросаю, я метче Хорхой бросаю…
— Э-э, это уже нехорошо, ты хвастаешь.
Мальчик покраснел, опустил черную головку.
— Больше я не буду, — еле слышно пробормотал он.
— Вот и хорошо:
— Я сам схожу, дедушка, я знаю, где стрелы растут.
«Шустрый мальчишка, добрый охотник выйдет, — думал Баоса. — Честный должен получиться человек, отец его всегда мне в глаза все честно говорит. Пойдет в Калпе — будет человеком. Только бы живы и здоровы выросли. Хоть и нет большого дома, а все равно род наш увеличится».
В дом вошли Агоака с вкусно дымящимся котлом и жена Калпе, Далда. Агоака забренчала посудой, начала раскладывать в миски горячие куски сазанов и толстолобов. Далда подошла со столиком к Баосе и спросила, какие куски и какой рыбы хочет свекор. Это правило, сохраненное Агоакой еще со времен большого дома, пожалуй, было единственным преимуществом Баосы перед другими мужчинами, приятным напоминанием прошлого, когда он был хозяином. Баосе всегда приносили удовлетворение эти приятные вопросы невесток, и, чтобы не выдавать своих чувств, он просил подавать то, что попадет в его миску. Но Агоака всегда находила ему лучшие куски мяса или рыбы, а если наливала суп, то густой и жирный.
Агоака выбирала лучшие куски сазана, когда в дом вихрем ворвался Хорхой.
— Дедушка, тетя! — закричал мальчик и запнулся под тяжелым взглядом Агоаки. — Дедушка! Тетя Идари в гости приехала! Вон на берегу.
— Что? Что ты говоришь, Хорхой! — закричала Агоака, побросала все на столик и стремглав выбежала на улицу. За ней выскочили Далда, Хорхой, как лягушата попрыгали с нар девчушки и заковыляли на берег. Баоса приподнялся, но в окно невозможно было увидеть берег, и он сполз с нар, подошел к настежь раскрытой двери, постоял и вернулся на свое место.
— Приехали. Наконец-то, — прошептал он.
Агоака бежала что было мочи, легкий летний халат будто прилип к ее раздобревшему животу и грудям. Она увидела возле вытянутой на берег лодки любимую сестру Идари, старшего ее десятилетнего Богдана, мужа Поту; двое младших еще не вылезли из лодки. Агоака подбежала к Идари, обняла ее, прижала к груди, и слезы радости брызнули из глаз. Идари тоже всхлипнула, обнимая сестру.
— Хватит, хватит, а то соленой станет вода в Амуре, — улыбнулся Пота, помогая маленькой дочурке вылезть из лодки. Агоака перецеловала всех детей сестры и тогда только обернулась к Поте. При виде его у нее всегда появлялось смешанное чувство: она уважала и любила его как мужа сестры, как родного брата своего мужа, но в то же время ее отталкивало изрытое оспой лицо. Пота, видимо, понимал, что творилось с Агоакой, и всегда приходил ей на помощь.
— Ну что, целоваться будем или как? Ты старшая, тебе целовать, — пошутил он несколько неуклюже.
Агоака чмокнула его в щеку. А Идари обнимала и целовала всех встречавших ее племянников и племянниц, слезы обильно текли по ее щекам, когда она
Пота вытаскивал из лодки вещи и тревожно поглядывал на фанзы. Вдруг его лицо посветлело, он увидел торопившегося на берег отца. Ганга босиком, не чувствуя обжигавшего полуденного солнца, спешил к сыну. Он сильно постарел, волосы его побелели, ростом стал еще ниже. Ганга подбежал к сыну, уткнулся лицом в его грудь — он был на голову ниже сына.
— Мой сын, сын мой, — бормотал старик. — Приехали. Долго будешь гостить? Хорошо, что приехал, увидел тебя, дождался. Побаливаю я.
— Ничего, ама, ты еще нас переживешь, — улыбнулся Пота.
— Мать ведь тоже хотела, да вот…
Мать Поты, тихая безмолвная старушка, так же тихо и спокойно, как и жила, ушла к своим предкам девять лет назад, Ганга остался один в пустой фанзе, он не хотел переезжать к Поте на горную реку Харпи, не мог перейти жить и в большой дом к Улуске — не позволяла гордость. Год он прожил один, потом вдруг привез себе жену из Хунгари и зажил опять тихо и бедно.
— Внуками даже не полюбовалась…
— Зачем ты расстраиваешь себя?
Женщины подхватили вещи гостей и зашагали к фанзе. Пота с отцом шли позади, отец рассказывал ему няргинские новости.
Когда Пота вошел в большой дом, Баоса сидел, подогнув ноги, на краю нар. Пота и Идари подошли к нему и встали на колени. Баоса довольно проворно соскочил с нар, поднял Поту и Идари с пола и поцеловал обоих в щеки.
— Как доехали, в Болони, наверно, переночевали? — спрашивал он. — А где же мой помощник? А-а, вот он какой, охотник уже, — говорил он, увидев подходившего к нему Богдана. — Научился острогой бить рыбу? А как стреляешь? Что убил? Лося свалил? Без помощи отца лося свалил? Ах, какой охотник! Я тебе все свое отдам. Раз ты такой охотник, я тебе все отдам, ты моим кормильцем будешь.
Пота с Идари переглянулись.
— А где остальные мои кормильцы, почему они ко мне не подходят?
Баоса необычайно радостно встретил Поту с Идари, был разговорчив, как никогда. Пота слушал болтовню старика и все больше хмурился. Он сел на нары между отцом и Баосой, им подали трубки; Баоса начал расспрашивать о харпинских, болонских новостях. Пота рассеянно отвечал на вопросы, у него не выходили из головы слова Баосы.
«Кормилец, кормилец, — стучала кровь в висках. — Неужели он не забыл? Все годы не напоминал, а теперь напомнил. Что же это такое, что будет с Идари?»
А Идари, веселая, смеющаяся, носила на руках племянниц, угощала леденцами, купленными в Малмыже в лавке торговца Салова. Потом, вспомнив, подбегала к женщинам, рассказывала что-то смешное, и все хозяйки закатывались звонким смехом. Идари была большая насмешница и, когда оказывалась среди родственниц, могла про самый обыденный случай рассказать так, что женщины валились на землю от смеха.
Пота любил жену по-прежнему, для него Идари была самой красивой, самой нежной из всех живущих на земле женщин. Он ласкал ее, прощал мелкие промашки, каковыми всегда обильна жизнь; позабыв о детях, о посторонних, он мог в порыве нежности взять ее на руки и носить, пока руки не устанут, и, только встретив осуждающие взгляды охотников и их жен, он густо, по-юношески, краснел.