Белая ворона

Арнаутова Дана

— Идите, искупайтесь, — с непредставимой обыденностью сказал Монтроз, сползая с бревнышка и растягиваясь на траве лицом к ночному небу. — Полотенца, правда, нет. Поэтому снимайте все — я не буду смотреть. Потом наденете сухое.

Так же бездумно Маред отошла к воде, даже не удивляясь своему равнодушному согласию, быстро разделась догола. В самом деле, не надевать же потом мокрое белье. А на его светлость — плевать. Вошла в холодную и черную, как стекло, воду, только мелкая серебряная рябь показывала, где кончается вода и начинается берег. Нырнув, проплыла под водой, сколько смогла, не щадя тщательно уложенной прически, и вынырнула, только задыхаясь.

Время

застыло. Она плавала, плескалась и ныряла до изнеможения, не боясь ни судорог, ни коряг на дне. И вылезла, только поняв, что руки-ноги налились свинцовой усталостью, а тело не чувствует холода. Отжала волосы, вытерлась рубашкой и с трудом оделась, не попадая непослушными пальцами по пуговицам и застежкам. Корсет даже трогать не стала, едва не рассмеявшись: после черной, почти бездонной пустоты ночной реки натягивать и зашнуровывать атласное орудие пытки? Это выглядело такой нелепицей, что сумасшествие обычного мира сразу вернулось на свое место.

Перекинув через руку мокрую рубашку, корсет и шейный платок — форменный, с корабликами — Маред вернулась к кострищу. Мобилер неярко светил фарами, Монтроз сидел немного в стороне от круга света, но даже так можно было разглядеть, что волосы у него мокрые. Тоже купался? Маред подошла и, по-прежнему не думая, присела рядом. Монтроз снял длинный сюртук и набросил ей на плечи.

Упрямиться и возмущаться, как она непременно сделала бы раньше, не хотелось. Маред равнодушно сунула руки в рукава: пиджак был приятно теплым, а воздух — холодным, просто ледяным — хоть обратно в воду залезай. Сунув ладони в складки платья, чтоб хоть немного согреть, она спросила равнодушно, будто речь шла о ком-то другом:

— Я действительно порочна, раз могу получить удовольствие, отдаваясь мужчине за деньги?

— Не думаю, — так же спокойно отозвался Монтроз. — Способность получать телесное удовлетворение — это не порок, а дар богов. Деньги здесь решительно ни при чем, телу ведь нравятся не они, а ласки, слова, любовные игры.

— Почему тогда раньше…

Она остановилась не от стыда, а от невозможности правильно объяснить то, что хотела сказать, но Монтроз, кажется, понял.

— Иногда чувственность просыпается слишком поздно или не просыпается вовсе. Иногда принимает странные искаженные формы. Случается, что первый опыт оказывается неудачным или даже калечащим. Давление общественной морали, принуждение или развращение, грубость и безразличие к чужим нуждам, отрицание важности чужих желаний… Чувственность похожа на прекрасный, но очень хрупкий цветок, растущий среди множества опасностей. Любая из них — и цветок погибнет или вырастет уродливо искривленным. Или потребуется множество усилий, чтобы вернуть ему силу и красоту. Вы не порочны, тье. Вы просто вдруг обнаружили, что не все в вашем теле подчиняется велениям разума. И ладно бы разума, но вы пытались жить так, чтобы ваши тело и душа всецело подчинялись морали — а это плохой садовник. Он предпочитает не растить цветы, а выпалывать их и мостить сад красивой цветной плиткой по линеечке. Ни колючек, ни сорняков, ни гадких червей. Цветов, правда, тоже нет, разве кое-где торчат дозволенные и очень приличные вазоны…

— Понимаю, — сказала Маред, и в этот момент она действительно понимала, о чем говорит лэрд стряпчий. — Но то, что предлагаете вы… Что же, следует совсем отринуть мораль и думать лишь об удовольствии?

— Нет, конечно, — голос Монтроза, сидящего совсем рядом, звучал странно, как издалека. — Но вы не станете порочной, просто отдавшись мужчине. Деньги — совсем другой вопрос. Что

вас больше беспокоит, Маред? Обвинение в продажности или то, что вам нравится спать с мужчиной? Первое трудно отрицать, но посмотрите вокруг. Общество не считает пороком, когда юная девушка выходит за развратного богатого старика, ведь откровенная продажа тела прикрыта свадебной церемонией. Право же, любая шлюха честнее. При этом ревнители морали осуждают шлюх, торгующих собой, чтобы прокормить семью, но где их помощь, пока эти женщины еще добродетельны? Что касается постельных игр, то повторю еще раз: что вы делаете плохого, чтобы стыдиться? Если вы свободная взрослая женщина, никому не обязанная верностью, то кто может вам указывать, что делать со своим телом? Наслаждаться любовью так же естественно, как едой, теплом или сном. Вы можете считать, что я вас искалечил, тье, пробудив чувственность. С точки зрения морали это верно, потому что жить по-прежнему вы уже не сможете. Но гусеница, ставшая бабочкой, тоже искалечена с точки зрения других гусениц, ведь небо — такое неприличное и небезопасное место.

Он встал и ушел в кусты, а Маред, замерев, смотрела на темную гладь реки.

«Я непременно подумаю об этом, — решила она. — Лэрд стряпчий убедителен… Но на то он и стряпчий, чтобы оправдать любую точку зрения. И все же… В нашем городке меня посчитали бы безнадежно падшей женщиной, но я-то знаю, что выйди я замуж за лэрда, и сплетни остались бы за спиной, а в глаза — лесть и лицемерное восхищение. Здесь же, в Лундене, даже фавориткой быть уже почти пристойно, ведь бриллианты и шелка любой даме добавляют респектабельности. И тот, кто брезгливо скривится при виде уличной шлюхи, поцелует руку красавице-фаворитке Монтроза. Смогу ли я жить по правилам этого мира и не потерять себя? И захочу ли потом считать это победой, а не поражением в самом главном бою? Не знаю…»

— Можно я отложу контракт на несколько дней? — сказала она вернувшемуся из кустов Монтрозу, с легким усталым презрением слушая свой бесцветный голос. — Мне нужно подумать…

— Разумеется, — безмятежно согласился Монтроз. — Но пока он не подписан, мы играем по моим правилам, понимаете?

— Да, — кивнула Маред. — Я понимаю. Если меня не устроят правила, я уйду из игры.

«Не уйду, — сказала она про себя с холодной пустой тоской. — Не могу. Но буду молчать об этом, пока возможно. Доверять нельзя никому. Бабочка вольна порхать, где вздумается, раз уж отрастила крылья, но свечей все равно стоит опасаться».

Она села в теплый мобилер, на этот раз рядом с лэрдом, сняла сюртук Монтроза и, аккуратно свернув, положила на заднее сиденье. Собрала листы контракта и сунула в сумочку.

— Завтра я весь день буду в городе, — сказал лэрд, трогая пусковой рычаг мобилера. — Если вам куда-нибудь нужно, могу отвезти.

— Нет, благодарю, — отозвалась Маред. — Я лучше поработаю над конкурсным проектом. Времени и так мало — всего неделя.

Глава 5. Нет подарка дороже времени

На следующий день лэрд Монтроз не вернулся домой. Позвонил из города, причем не Маред, а тье Эвелин, и предупредил, что приедет лишь в понедельник вечером. И сообщил, что тье Уинни следует в понедельник отвезти в контору, а после занятий забрать из школы вождения. Голос экономки был бесстрастен и очень-очень вежлив, но в глазах что-то мелькнуло, только Маред не смогла сообразить — что. Затем тье Эвелин мило улыбнулась, осведомилась, что подавать в обед, и исчезла в своем волшебном саду.