Беллона
Шрифт:
Я совсем не помню, как мы оказались у поезда. Может, сами добежали. А может, нас кто-то из взрослых донес на руках. Почему в поле стоял этот поезд? Это был наш спаситель. Помню только - перед глазами замелькали зеленые вагоны. И мы все ринулись в двери. Нам важно было укрыться. Я думала, меня и Кутю затопчут. Но нет, нас кто-то схватил на руки и бросил в тамбур. Это был плацкартный вагон. Мы с Кутей уселись у окошка и прижались друг к дружке. А народ все набивался и набивался в вагон! Скоро людей стало как сельдей в бочке! Какой-то толстый человек выдернул из-за стола сначала Кутю, потом меня, и забросил на третью
А тот толстяк дернул стекло за ручку вниз: он задыхался, ловил воздух ртом.
Поезд поехал вперед. Стал набирать ход. Люди даже стали улыбаться друг другу. Кто-то громко крикнул: "Спасены!" За окнами уносились прочь цветы, луга, поля. Жаркие облака плыли в небе. Кутя весь трясся от слез. В вагоне скоро стало нечем дышать. Людям стало плохо от жары и духоты. Колеса стучали, поезд шел все быстрее и быстрее, и вдруг кто-то как крикнет страшно на весь вагон: "Опять они летят!"
Самолеты летели опять очень низко, на бреющем полете. Мы видели даже лица фашистов, их зубы в улыбках и их глаза под касками. Они летели вдоль поезда и стреляли, стреляли. Очереди из пулеметов разбивали стекла. Я крепко зажмурилась. Люди вопили от ужаса и от боли. Все, кто сидел у вагонных окон, умерли. И тот толстяк, что согнал нас с Кутей с нашего места, погиб сразу. Поезд остановился резко, скрежеща и свистя всеми колесами.
Я огляделась. Вагон полон мертвых людей. Раненые кричат от невыносимой боли. Я крикнула Куте: "Кутька, ты ранен?!" Он покачал головой: нет. Я крикнула: "Бежим отсюда!" Он кивнул головой: да. Я первая прыгнула вниз с третьей полки. Протянула Куте руки: прыгай! Он свалился мне в руки как мешок. И как мешок я тащила его к двери. Вот тамбур. Кровь на железном полу. Я поскользнулась и чуть не упала. Кутя ревел и дрожал. Мы выпрыгнули из вагона и побежали к лесу так быстро, как только могли.
Я всегда очень любила лес. Он казался мне волшебной страной. Под каждой елью, я воображала, сидит фея, под каждой сосной - Красная Шапочка. Очень я любила в лесу, вместе с папой, собирать ягоды и грибы! Папа учил меня отличать хороший гриб от плохого. Но я совсем забыла, что в густом лесу, кроме грибов и ягод, есть еще и болота.
Мы с Кутей забрели в болото. Ноги стали вязнуть. Я почувствовала: если зайдем еще дальше - нам не выбраться! "Кутька, назад", - шепнула я ему. Мы легли на животы и медленно, медленно поползли прочь от болота, на твердую сушу.
Нам очень хотелось есть. Просто ужасно. Животы подвело! Я скомандовала: "Кутька, если ягоду где увидишь - рви!"
Мы пробирались по лесу, шли, сами не зная, куда идем, и по дороге срывали ягоды: голубику и бруснику, землянику и костянику. Чудом мы не рвали страшную волчью ягоду. Но в нас проснулось странное, звериное чутье.
Сквозь стволы сосен показалась дорога. Мы вышли на дорогу и пошли по ней.
Шли долго. Опять вышли к железнодорожным рельсам. Мимо нас, очень медленно, по рельсам шел товарный поезд. Он остановился, и мы с Кутей успели запрыгнуть в телячий
Куда шел этот товарняк? Мы не знали. Мы уснули обнявшись, сидя.
Сколько мы спали, не помню. Проснулись оттого, что поезд дернулся и встал. Я выглянула в проем, где на гвозде моталась отодранная доска. Перрон, поезда стоят, фонари горят. И надпись вижу на здании: "МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ". И солдаты к нашему товарняку идут, и в вагоны заглядывают, и винтовки у них наперевес. Один солдат кричит во все горло: "Эй! Стойте! Дети тут! Двое!"
Другой солдат подходит и цедит сквозь зубы: "Да их сразу в детдом надо!"
А я кричу солдатам: "Не надо нас в детдом, мы здесь живем, мы ленинградцы, мы на Шпалерной, у нас дома телефон есть, я помню наизусть, позвоните маме!"
Солдаты на меня смотрят, на Кутю, а мы оба грязные и в крови.
Завели нас в вокзал. Один солдат нас сторожил, другой пошел звонить нам домой. Возвращается, лицо удивленное такое: "И правда, детки со Шпалерной! У них там мамка чуть с ума не сошла!"
И вот мы стоим посреди вокзала и видим: к нам навстречу несется мама, бежит так, будто за ней гонятся, и вдруг запнулась, зацепилась каблуком, нога подвернулась, и она прямо посреди зала ожидания как растянулась на гладком полу! Лежит и плачет! А я выпустила руку Кутькину, и к ней бегу, и падаю перед ней на колени, и так крепко-крепко обнимаю ее, что даже дышать не могу! А мама шарит в сумочке, замочком золотым щелкает, в руке держит зелененькие книжечки, рисунком на деньги похожие, и мне сует, и шепчет сквозь слезы: "Никеся, покажи солдатам, это ваши метрики!" А я и не знаю, что такое метрики. Первый раз их вижу. Беру их у мамы из рук. Читаю: "СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ. МОЛОДЫЙ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, 1939, 12 АВГУСТА". И понимаю, что это Кот Васька. Убитый. И дядя Вася тоже убитый. И не знаю, как маме об этом сказать. И даю ей две метрики, на себя и на Кутю, и говорю: "Мамочка, вот эти солдатам отдай".
И она все поняла сразу. И как упадет лбом на пол вокзала!
А метрики крепко в руке зажала.
Тогда я вынула у нее метрики из руки и протянула их солдатам. Они посмотрели и гаркнули: "А паспорт матери? Вставайте, товарищ! Поднимите товарища, негоже на полу лежать!" Солдаты подняли маму с пола, как она как слепая, ничего не видит. Стоит растрепанная, а волосы белые. И я с ужасом подумала: когда это наша мама успела стать старухой?
Мама вынула из черепаховой сумочки свой паспорт. Солдаты полистали его.
Когда мы уходили с вокзала, я услышала, как один солдат другому сказал: "Счастье тетке. Один помер, да ведь двое живы".
А когда нас мама привела домой, мы смотрели на все в доме, на мебель, обои, на пианино, на фотографии на стенах, на салфетки, на вазы, на сервиз в шкафу, как на чудо. Я закрыла глаза и вспомнила, как мы ползли по болоту.