Беллона
Шрифт:
– Спасибо, мамочка родная!
И вот мы оба, Изька и я, уже стоим в дверях. Мы говорим родителям: до свиданья! Белые шелковые ленты -- в моих косах. Кончики кос вьются колечками. Туфельки у меня на ремешке. Мама купила не в магазине -- с рук, у нас на Подоле, у тети Розы Гликман. А Роза маме шепотом сказала: из самого Парижа привезли, да по дешевке тебе, Неля, отдаю.
– До свиданья, дети!
Мама машет нам рукой. Папа корчит смешные рожи.
– До свиданья, мама!
Мама уйдет на работу до самого вечера. Она работает на почте. Принимает телеграммы. Сколько
Дверь хлопает. Мы с Изей уже на улице. Мы идем в разные школы.
Я машу Изе рукой. Он машет рукой мне.
Поворачивается, идет. И тут меня будто толкает кто-то в бок. Я подбегаю к нему, хватаю его, прижимаюсь щекой к его щеке, обнимаю его, тискаю, как малыша, и крепко целую, и едва могу сдержать слезы. Что со мной? Я не знаю. Я плачу и целую братца, будто навек с ним прощаюсь. Он вырывается из моих рук и ворчит удивленно:
– Ворька, что это с тобой, а, ну пусти же меня, пусти...
И я отпускаю его.
И, когда он бежит по пустынной утренней улице, и ранец подпрыгивает у него за плечами, и солнце обливает его золотым молоком, а я гляжу ему вслед, я вдруг пугаюсь: а вдруг я больше никогда его не увижу, а вдруг что-то плохое возьмет и случится, то, чего мы еще не знаем?
[парад 7 ноября 1941 года в москве]
Девочка вышла из парадного подъезда и тихо закрыла за собой огромную тяжелую дверь.
Ей всегда казалось: вдруг этой дверью прищемит кошку. Или котенка. Или щенка - в сорок первой квартире хозяева держали щенную суку, овчарку, и малых щенков выводили гулять на тоненьких поводках; уши у них не стояли, смешно валились.
На девочке надета потертая беличья шубейка, крест-накрест перевязанная бабушкиной шалью. А на ножках валенки. Начало ноября, а пуржит и снежит, как зимой. И холодно. Так холодно, что мысли смерзаются в голове.
Бабушка на парад не пошла. Тепло одела внученьку и прошептала ей на ухо, отведя от щеки русую прядь: "Ты за меня сходи, я будто твоими глазами, Никеша, на все погляжу. Ты только все запомни, и все расскажешь".
Поэтому девочка бодро, быстро шла, переступала валеночками по мокрому снегу и влажному льду: она боялась опоздать, и надо было все запомнить. Все.
У нее была хорошая память; это всегда говорила учительница, Наталья Анатольевна.
Девочку бабушка звала Ника, а по правде ее звали Нина. Ника было гораздо красивее.
А в метриках записано: "Деньгина Нина Аполлоновна, родилась 9 мая 1933 года. Место рождения: СССР, г. Москва. Родители: отец - Деньгин Аполлон Парфенович, мать - Деньгина Зинаида Павловна".
А еще у меня бабушка, Ростовцева Александра Федоровна, шептали холодные губы.
Валенки то вминались в мягкий снег, то скользили по черной чугунной наледи. Девочка шла знакомым путем - широкими и узкими улицами, к самой прекрасной на земле Красной Площади. Уже доносился грохот - это подходили к площади танки; Ника убыстрила шаг. Нельзя опоздать. Она бабушке обещала.
Красная площадь нежданно ударила из-за поворота черно-белым, слепящим квадратом. Ника заслонила лицо рукой. Из-под руки глядела: четко
Гуще, неистовее повалил снег. Девочка на миг ослепла от снега. Она, осторожно, по-балетному перебирая ногами, вышла на площадь, и это мимо нее, незаметной и маленькой, шли сначала курсанты-артиллеристы, высоко вздергивая носки сапог. Девочка дышала снегом и холодом, и от холода склеивались ноздри. Она потерла нос варежкой. Поднимался и креп ветер, и на ветру радостно, пожаром, развевались знамена, и в сиротской белизне метели жарко сверкали тяжелые золотые кисти, что свешивались с древка.
Девочке в уши вдунул веселую мелодию духовой оркестр. Грянули, бацнули друг об дружку медные тарелки. Оглушительно задудели трубы. Толпился и прибывал народ, обнимая серебряную сковороду площади. Восемь утра, а пол-Москвы тут. Глаза девочки восторженно глядели на зимние формы войск. Она не знала, чем артиллеристы отличаются от пехотинцев, пехотинцы - от зенитчиков, зато вот моряков она сразу узнала - по бескозыркам.
"Чайка смело пролетела над седой волной..." Марш, гремевший извне, задавил нежную песню из любимого кинофильма. Оркестр звенел и грохотал. Посреди снега, льда и смерти шла жизнь, и она уходила на фронт. Парни чеканили шаг: кто улыбался, кто плотно сжимал губы и зубы. Девочке захотелось уйти вместе с ними. И она подалась, потянулась вперед.
Ножки в валенках переступили на снегу. Метель била по щекам. Она сняла варежку и вытерла щеки, как от слез, голой ладонью.
Во все глаза Ника глядела на красный мясной мрамор Мавзолея - там, на трибуне, их вождь, их полководец. Товарищ Сталин, вот она видит в метели его доброе широкое лицо, его пышные усы! Он улыбается и машет ей, ей рукой!
На самом деле вождь стоял далеко, и лицо его было в слепых вихрениях снега неразличимо. Рядом со Сталиным навытяжку стояли люди. Военные? Штатские? Девочке было все равно. Это были взрослые люди, и они играли в свою игру. Только война не была игрой. Она касалась их всех. Людей, зверей, птиц. Детей.
Товарищ Сталин сказал - враг не возьмет Москву. Никогда. Что он скажет сейчас?
Ника напрягла шею, выпрастывая ее из шали и шарфов. Площадь перед ней заслонили люди - они все подходили и подходили, и девочка путалась у них под ногами, ее отталкивали, затирали, ей отдавливали сапогами и башмаками ноги, и подшитые свиной кожей валеночки все скользили и скользили по наледи, и все стреляла и стреляла в лицо белая дробь пороши. Как увидеть? Как запомнить? Она же не видит ничего!
Девочка, как собачка, стала юрко, скользко, деликатно пробираться ближе, ближе к брусчатке, по которой шли солдаты, ныряя между расставленных широко ног, проскальзывая под шинелями и ватниками, протискиваясь между широких обтрепанных брючин и модных довоенных каракулевых шуб. Снег лупил наотмашь, метель разъярялась. По краю площади, как по ободу замерзшего черного озера, шел молодой солдат с винтовкой наперевес.