Белоснежка и семь апостолов

Кноблох Ольга

Теперь вот мы сидели у меня на кухне, пили чай с ирисками и радовались, что поблизости нет ни бабы Зины, ни тети Лели. Сытые и вымытые дорогим шампунем кошки мурчали дуэтом, примостившись у нас на коленях. Говорила в основном Света — чувствовалось, что давно не давала словам воли. Ну а когда дошла очередь до моих проблем, мне пришлось соврать, что приехала я в этот город, чтобы залечить свое разбитое сердце.

— Молись, — на полном серьезе сказала мне Света, — молись, и будет тебе дарован покой.

Я засмеялась и ответила, что не этого ищу, а Света возразила:

— Этого, именно этого, я же вижу.

Мне даже показалось, что она увидела мою ложь и снисходительно, по-сестрински мне простила.

За окном уже стемнело, когда мы, допив, наверное, четвертый или пятый литр чаю, сердечно распрощались.

После этого мы стали видеться почти каждый день. Это обстоятельство вскоре сделало бабу Зину и

иже с нею моими кровными врагами. Старушки скрипели своими вставными зубами от ревности. Житья не стало от жалоб по поводу гнусного поведения моих кошек. По всему выходило, что за день каждая из них успевала минимум по пять раз нагадить на коврики под дверями чуть ли не всем соседям. В конце концов, я перестала открывать жалобщицам дверь, а со Светой условилась, что звонить она будет по-особенному — длинный звонок, потом короткий. Свете и ее мужу стали доносить обо мне всякие небывалые слухи. Надо сказать, что к этому времени повод для домыслов появился весьма существенный — я как раз уволилась с кондитерской фабрики и устроилась в ночной клуб. Танцовщицей. Получилось все совершенно случайно — в школу танцев, которую я посещала (без особых успехов, как мне казалось) однажды прибыла солидная делегация, состоявшая из двух дядечек-толстосумов, совладельцев нового клуба, и некой Елены Леонидовны Бачкиной, известного в городе хореографа. Эта маленькая дама с осанкой балерины, острым взглядом, безупречным макияжем и гладко собранными на затылке белыми волосами смотрела на нас, как строгая учительница на школьниц, — точно выбирая, кого бы вызвать к доске и заставить решать сложный пример. Нам объяснили, что господа ищут таланты для нового суперпупершоу, и предложили попробовать свои силы. Требовалось сплясать что-нибудь энергичное и желательно с элементом эротики. Многие девочки наши лицемерно скривили губки — фи, какая проза, танцевать стриптиз!.. Но на кастинг пришли все. Самое забавное, что за день до этого я с одной девицей (она как раз громче всех кричала о безнравственности подобных зрелищ) столкнулась в отделе белья в универмаге. Она выбирала, в чем пойти «на экзамен» — в белых кружавчиках или лиловом шелке?..

Как выяснилось потом, никакого стриптиза исполнять не пришлось — все было абсолютно пристойно. Набрали нас шесть человек, работала с нами сама Елена Леонидовна. Зарплата была куда больше, чем на фабрике, да и сама работа была повеселее. Секьюрити в клубе не зазря получали денежки, так что неприятности с навязчивыми поклонниками и всяческие двусмысленные предложения меня миновали.

Правда, не покидал меня соблазн вернуться к «основному» ремеслу… За неделю я смогла бы инициировать половину мужского населения города!.. Но это было табу. Артем и так напрягся, когда услышал о моих карьерных достижениях. Думал, я возьмусь за старое.

Занимаясь танцами, я стремительно худела. Такого со мной не бывало даже во время самых напряженных гастролей: тело сжалось и сделалось крепким, как резиновая дубинка. Осанка выправилась, плечи развернулись.

Мне стало нравиться то, что я делаю. И дело даже не в танцах — просто мне действительно была необходима сцена. Отто и тут оказался прав — мы настоящие Артисты. Даже будучи изгнанной из дворца, Белоснежка пляшет и улыбается.

Я настаивала на индивидуальных занятиях, и Елена Леонидовна взялась за меня. Работа у балетного станка позволяла забыться, невысказанные мысли и эмоции изливались в танце, и мне делалось немного легче. Через некоторое время я взялась делать сольный номер на песню Бьорк «Йога». Я посвятила этот танец Отто. Я видела его, улыбающегося, рядом со мной всякий раз, когда исландка пела: All that по one sees you see what's inside of me. Every nerve that hurts you heal deep inside of me. You don't have to speak — I feel emotional landscapes… [9]

9

Ты видишь внутри меня то, чего не видит никто. Ты исцеляешь глубоко внутри меня каждый нерв, что причиняет боль. Тебе незачем говорить — я чувствую пейзажи эмоций… (англ.)

Я никому пока не показала этот танец, и даже не потому, что он не попадал в «формат» нашего заведения — он был слишком личным.

Часто за танцами я вспоминала тот вечер, когда после выступления в Беленькой я взялась чинить куклу Отто, а он сидел рядом. Я старалась не поднимать на него глаз. Маникюрные ножницы, которыми я подпарывала расползшийся шов у Пахома на шее, чтобы вынуть истлевшие старые нитки и накрепко прошить материал заново, так и норовили впиться мне в палец. Когда ткань наконец разошлась, внутри показалась патронка и аккуратно обшитый

краешек красного бархатного лоскутка. Почему-то я сразу догадалась, что наткнулась на какой-то секрет. Такое же чувство посещало меня однажды, когда я в детстве с друзьями-мальчишками отправилась искать клад в огороде заброшенного дома. Мы два раза начинали копать и бросали, углубившись едва на ладонь, а на третий лопатки наши уперлись во что-то плотное и упругое, и все сразу, не сговариваясь, догадались, что мы нашли настоящее сокровище, хоть это и не сундук с ржавым замком на крышке. Это оказался детский мяч. Какой-то ребенок давным-давно закопал его здесь. Для чего? Откуда нам было знать… Нам приятно было строить догадки, сидя у неглубокой ямы и передавая наш клад из рук в руки. Он был совершенно бесполезен — резина потрескалась, рисунок почти стерся. Невозможно было определить, какого цвета он был прежде. У каждого из нас были дома мячи в сто раз лучше. Но радовало и грело душу ощущение прикосновения к чужой тайне.

Я на какой-то миг забыла и про сидящего рядом Отто, и про распоротое горло Пахома, и про его челюсть, на которой мне предстояло заменить негодную резинку — я поддела лоскуток кончиками пальцев и потянула наружу. Это оказалось крошечное сердечко. Аккуратно сшитое из бархата, нежное и теплое на ощупь. Для него в мягком тельце Пахома был сделан специальный потайной кармашек.

Кукла лежала у меня на коленях и смотрела в потолок. Прежде мне казалось, что Пахом — всего лишь тряпка с головой из папье-маше; безмолвный и бесчувственный инструмент, который оживает на короткое время лишь благодаря Отто. Теперь вдруг мне почудилась в этих игрушечных глазах и нелепо распахнутом ротике какая-то тусклая, едва теплящаяся жизнь. У него была своя история, у этого Пахома. Тот, кто его делал, любил его. Отто говорил, что Пахом когда-то играл на театральной сцене. Кого?.. В чьих руках он оживал прежде?.. Кто создал его куклой с сердцем?..

Я открыла рот, чтобы произнести: «Ух ты, смотри-ка, Отто, что здесь такое…» И промолчала. Наверное, он знал о сердечке. А если не знал — пускай эта маленькая тайна останется мне, решила я. Он не «видел» сердечка — лишь мои пальцы, теребящие невидимую ему ткань, и может быть, цветные сполохи волнения, окружившие меня. Но этому Отто скорее всего не удивился. Мелькнула острая мысль — забрать бархатный секретик себе, ведь он не заметит!.. Но я спрятала сердечко обратно, сшила ткань крепкими нитками и занялась кукольной челюстью.

Сейчас я жалела, что не отважилась его похитить. Тогда у меня было бы хоть что-то, хоть малый кусочек жизни Отто…

Когда-нибудь я спрошу его об этом спрятанном сердце. Когда-нибудь…

Вскоре о моих танцах в перьях и изукрашенных стразами бикини знал весь дом. Город-то маленький, все друг друга знают, все друг другу кем-то приходятся. Слухи разбегаются, как тараканы от человека с тапкой, и на ходу обрастают фантастическими подробностями. В подъезде за моей спиной стали шептать «вон, пошла наша прости-господи». Меня это злило, я стала нарочно возвращаться домой на такси в гриме и париках.

Света, конечно, знала, чем я зарабатываю на жизнь, хотя и журила меня порой за неуважение к общественному мнению. Отец Михаил относился к нашей с ней дружбе спокойно, правда, однажды намекнул, что неплохо бы мне подыскать более достойную работу, у него как раз есть на примете местечко — наборщик в редакции газеты «Православное слово»…

Двадцатого сентября, вернувшись под утро с работы, я обнаружила у себя под дверью Сяо. Еще через два дня пришли Рыся и Зося. Теперь вместе с Дуськиными рыжими отпрысками на моих пятнадцати квадратных метрах размещалось девять кошек. Одного котенка обещала забрать Света — сынишки давно изводили ее и отца требованиями завести дома какого-нибудь зверька. Но все равно я стала подумывать, не подыскать ли мне жилье попросторней.

Не успела.

Двадцать пятого числа Света прибежала в полседьмого утра взволнованная и растерянная. Отец Михаил еще неделю назад уехал в Екатеринбург по делам епархии, а тут ей позвонил брат и сказал, что мама попала в больницу: камни в желчном пузыре, срочная операция.

— Мне нужно уехать, срочно, понимаешь? — Она едва не плакала. — Миша вернется сегодня вечером, в полдевятого… Можно я с тобой до вечера мальчишек оставлю? Пожалуйста. Ты извини, я знаю, что ты только с работы, но тетя Леля сегодня не может — она в больнице на дневном стационаре, а Авдотье Никитичне я уже не доверяю, у нее склероз жуткий (прости, Господи!), и Людмила с четвертого этажа тоже никак — у нее с мужем опять проблемы… Наташ, пожа-алуйста. Еды у меня на два дня наготовлено. Ты можешь даже с ними во двор не выходить. Почитай им что-нибудь, посмотрите мультики, с котятами пусть поиграют. И еще им днем обязательно поспать надо, а то в садике сильно ругаются за нарушение режима…