БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ
Шрифт:
– Так вот, утешительного мало, - начал португалец.
– Они устроили специальное совещание. Было много крику.
– В чем хоть меня обвиняют?!
– с болью спросил Алехин.
– Играли в турнирах при фашистах.
– Да рааве я один! Почему других не судят?! Я же вам говорил, Люпи. Как я мог отказаться - угрозы, хлебные карточки? Потом, я же шахматист, Люпи, а этот ужас длился шесть лет! Скажи художнику: шесть лет не рисуй; музыканту: не играй, - разве настоящий согласится!
– Я им говорил: что вы хотите? Какую невероятную жизнь прожил Алехин! Две войны, революция, голод, эмиграция, фашизм. Как тут не наделать ошибок! Да разве слушают! Нашлись и такие, кто требовал
– Вот это понятно! Это причина настоящая!
– вскричал Алехин.
– Я их понимаю! Снять звание легче, чем выиграть у меня матч… А что говорили русские?…
– Их не было. Они не приехали, - ответил Люпи и продолжал после небольшой паузы:- Американцы настояли - принять решение не приглашать вас на турниры, не давать сеансов.
– Значит, голодная смерть. Кстати, мне сегодня сказали - нужно освобождать номер.
– Ничего, что-нибудь придумаем!
– успокоил Люпи.
– Что вы придумаете? Что теперь можно придумать!… Пианист на сцене заиграл тоскливую мелодию. Под аккомпанемент скрипки низкий баритон пропел:
Печально на душе, темно и безвозвратно,
Так жутко все кругом, как в омуте речном.
В безвыходной тоске рыдаю безответно…
– Как с визой во Францию?
– тихо спросил Алехин.
– Не дают. Граница закрыта на неопределенный срок.
– Тогда все!
– безнадежно махнул рукой Алехин.
– Вы меня простите, Люпи, я эту бутылочку возьму с собой. И если можно, дайте мне несколько эскудо: у меня нет даже на сигареты.
– Пожалуйста, доктор, - протянул деньги португалец, поднимаясь из-за столика.
– Ничего, не волнуйтесь, все уладится. Что-нибудь придумаем. А пока отдыхайте.
– Отдыхать, - горько усмехнулся Алехин, расставаясь с Люпи у выхода из кафе.
– Как все заботятся о моем отдыхе! Пора и мне о нем подумать.
Вяло пожав руку португальца, Алехин скрылся в темноте. Люпи рванулся было следом, чтобы задержать, остановить, но потом раздумал. Чем он мог помочь? Да и кто в этом мире мог сейчас оказать помощь этому покинутому всеми, отверженному человеку?!.
Тяжелые шаги гулко раздавались в пустынном в этот ночной час фойе отеля. Не глядя на портье, Алехин взял протянутый ключ. В номере он достал из шкафа рюмку, вынул принесенную бутылку и сел в кресло. Пить не хотелось. Несколько минут он бессмысленно смотрел на занавеску, прикрывающую балконную дверь, потом на шахматы, расставленные в первоначальное положение на подставке для чемоданов.
– Да, да! Теперь уже один. Совсем, совсем один, - тихо прошептал он, сокрушенно покачивая головой.
– Только вы со мной, мои маленькие друзья!
– нежно погладил Алехин деревянные фигурки.
– Одни вы мне верны, да и я всегда любил вас! Все для вас бросил: карьеру юриста, родину, Надю… Вот и остался один: ни семьи, ни дома. Прожил всю жизнь скитальцем - вечные отели, поезда, турнирные залы. И всегда был одинок: и в славе и в падении. Одинок… Совсем, совсем одинок!…
Алехин вскочил с места, быстро зашагал по комнате.
– И все-таки я не кляну вас! Это злые люди придумали, будто Чигорин сжег перед смертью свои шахматы. Нелепость! Шахматы дают радость, свою, особую, ни с чем не сравнимую радость! Вас будут любить люди. Да, да, поймут и полюбят… Поймут и полюбят…
Подойдя к полке, он взял книгу. Это была «Сестра Керри», оставленная кем-то из постояльцев номера. Много раз перечитывал Алехин эту книгу. Его и раньше поражала сила и убедительность, с которой Драйзер обрисовал этапы постепенного обнищания человека, когда-то купавшегося в благополучии и довольстве, но тогда он считал, что причина падения
«Стоит ли продолжать?
– чуть слышно пробормотал Гарствуд и растянулся во всю длину…» Этими словами заканчивалась история человека, дошедшего в своем падении до самоубийства в ночлежном доме.
– А стоит ли мне продолжать?
– вслух спросил себя Алехин.
– В совершенно безнадежной позиции нужно сдаваться.
Да, да, сдаваться. Зачем терзать себя, продолжать мучения, котда можно покончить со всем одним ударом? Человек должен иметь достаточно мужества и воли, чтобы властно распорядиться своей судьбой. «Самоубийца похож на шахматного игрока, партия которого стоит плохо, и он, вместо того чтобы играть с удвоенным вниманием, предпочитает сдать ее, смешать фигуры», - пришли ему на память слова Толстого.
– Ты прав и не прав, великий знаток души человека!
– пробормотал Алехин.
– Ты говоришь - «партия стоит плохо». А если совсем безнадежно, как у меня теперь? Что тогда сделаешь даже с удвоенным вниманием? Ни проблеска, ни просвета!
И мысли его вновь - в который раз!
– перебросились на собственную судьбу. «Что меня ждет?
– думал он.
– Суд, разбор грязных дел, состряпанных врагами. За что? Ну, играл в турнирах при фашистах! А что было делать?» И хотя даже в этот тяжелый момент он целиком оправдывал себя, все же где-то в глубине души его не покидало сознание собственной виновности. «А разве ты не дал оснований для обвинения?
– спрашивал он себя.
– Разве в твоем поведении не было такого, что заслуживает осуждения? Ну, признайся, разве не был ты доволен, когда вокруг твоего имени нацисты поднимали шумиху? «С нами чемпион мира!
– кричали они.
– Да здравствует чемпион мира!» И ты ведь не протестовал против этого, наоборот, довольный, слушал эти речи. Уж очень ты любил всю жизнь славу и себя в этой славе. Вот теперь и расплачивайся!
Как это Флор говорил, меня называют в России? Ах да, беспринципный… Беспринципный в жизни и в политике. А пожалуй, они правы, действительно беспринципный… Ну вот, в такой момент и начал ругать себя. Как это пишут в советских газетах: самокритикой занялся. Тут дело до петли дошло, а он себя критикует. До петли… до петли… А ведь это идея! Сразу все будет кончено. Взять простыню, свить канат и…»
Алехин испуганно взглянул вверх, мысленно примериваясь и проверяя прочность крюка, удерживающего люстру. На миг ему представилось, как он влезает на стол, привязывает канат, продевает голову в петлю… Затем ногой толкает стол и - страшный рывок за шею…
«Брр! Ужасно!
– содрогнулся Алехин.
– Все что угодно, только не это! Слишком позорная смерть. Вот английский мастер Ейтс - тот газом… Открыл кран - и все! Это лучше. А талантливый был шахматист, как он однажды меня разгромил! Ни с того ни с сего, бац ладью на аш-два… Я даже растерялся. И что его заставило покончить с собой? Говорят, нужда, вечная спутница престарелых шахматистов…»
Жуткие мысли душили его, ему хотелось ощутить признаки жизни, услышать человеческий голос, музыку. Он включил радиоприемник. Из репродуктора полились тяжелые, нараставшие с каждой минутой басовые аккорды. Алехин узнал знакомую с детства музыку. Исполнялась «Похоронная» Листа. Искусный пианист беспрерывно слал в эфир страшные звуки смерти. Вот басовые аккорды прекратились, и в комнату ворвалась мрачная, вызывающая содрогание мелодия. Монотонный марш провожал в последний путь ушедшего из жизни.