Белые лодьи
Шрифт:
Выскочив на своем гнедом на макушку одного, Дир увидел, как растянулся хвост главных сил. Он махнул рукой Еруслану и крикнул: «За мной!» Сорвались с холма и вихрем поскакали в конец колонны.
— Поживей, поживей! — торопил князь верховых и пешцев. И тут ему в глаза бросился всадник на тощей кобыленке. Он был худ и высок, так что ноги его почти доставали до земли. Трусил охлябь [149] , смешно подпрыгивая на спине лошадки. Около него Дир придержал своего зверя-гнедого, прищурился, всматриваясь
149
Охлябь — верхом без седла, на голой спине лошади или одном потнике.
— А я ведь знаю тебя… Запомнил. Это ты свою лошадь хотел дома оставить и тем самым нарушить давно заведенный порядок.
— Я, княже, — честно признался смерд.
— А нарушил, навлек бы и на себя, и на детей своих, и на жену великую кару, не вмешайся я… Так ведь?
— Так, княже… — снова искренне ответил бедняк.
Конечно, так… Вмешался-то князь вмешался и, может, действительно отвел от смерда и его семьи беду, но у того до сих пор болит каждая косточка в теле… Когда дружинники брали у жителей Подола необходимые снаряжение и съестные припасы, вот этот человек обратился к Диру:
— Княже, можно я оставлю дома свою лошадь? У меня больная жена и пять ребятишек. Без лошади и кормильца им не сдюжить…
— А может, и тебя дома оставить?.. — насмешливо спросил князь.
— В поход я бы мог пойти пешим.
— Дерзости говоришь, смерд! — И лицо Дира перекосило гневом. Он показал плеткой на избу, у дверей которой стояла женщина с малыми детьми, жавшимися к ее подолу.
Отроки, понимающие каждый жест своего повелителя, бросились туда с факелами. Женщина с диким воплем и остановившимися от ужаса глазами упала на колени и протянула к князю руки.
— Назад! А тебя, долговязый, под плети…
Свидетелем этого невольно стал Лагир, оказавшийся здесь по делу, и подумал: «Видимо, так устроен мир, что бедный человек виноват везде, где бы он ни жил, и всегда…»
Дир снова повернул голову к смерду, пошутил:
— Хоть охлябь, да верхом… А ты хотел пешим идти. Как зовут тебя?
— Лучезар.
— Лучезар… — повторил Дир.
А Еруслан вдруг скривил губы в усмешке и сказал князю:
— Нет, неправильно дали ему при рождении имя, княже… Надо бы назвать его Охлябиной.
И оба, как жеребцы, заржали.
Ай да Еруслан! Ай да молодец!.. Неужели забыл, как сам терпел унижения?! Как-то об этом спросил его Лагир, и он ответил: «Конечно, не забыл… Но те, кто унижал меня, были чужие… Ромеи, хазары… Не свои люди».
Вот так-то.
А Лучезар, когда князь и Еруслан отъехали, подумал: «Княжой муж, ясное дело, выслуживается, гогочет… А князь?.. Что бы ты делал без нас, смердов, без нашей пошлины?! Одно слово — кормленный… И челядь твоя такая же — нами кормленная…»
Светозар держался наособь. Мелких придирок не терпел, в походе был степенен, но зорок, как степной беркут. И если нарушался строй, стремглав срывался с места и мчался,
Впереди, растянувшись поприщ на восемь, шли передовые сотни и дозоры, сзади — подвижная застава. Среди них находились цепочки, по которым определялась нужная дистанция между сотнями, заставами и главными силами, чтобы эти силы не давили на передовые и чтобы тыльные заставы не наваливались на хвост главных колонн.
На привалах десяцкие еще и еще раз проверяли у ратников необходимое снаряжение: кроме оружия каждый воин должен был иметь медвежье сало, бобровую мочу, кусок овчины и тростниковые полые трубки.
Медвежьим салом смазывались луки. Раненые, у кого застрял в теле осколок стрелы или копья, пили это сало. Рана заплывала жиром, и осколок вылезал наружу. А открывшуюся рану смазывали бобровой мочой.
Овчина нужна для того, чтобы скрытно подойти к неприятелю. Ею обертывали копыта лошадей, и тогда не было слышно топота и на грязи не оставались следы. Через тростниковые трубы, когда надо, дышали, погрузившись с головой в воду или болотную жижу.
Светозар тоже увидел Лучезара, трясущегося на лошадке, подбодрил:
— Ничего, молодец, если храбр, добудешь себе в битве хорошего скакуна.
— Благодарю за доброе слово, воевода, — растроганно ответствовал Лучезар.
Древлянин Умнай, находившийся в передовой сотне, передал по цепочке:
— Гляди в оба!.. Впереди тряская земля, болото.
Преодолели и это место. Провалился лишь один жеребец. А тощая лошадка Лучезара даже и не вывалялась в грязи, как остальные, спокойно прошла по зыбучим кочкам.
Днепр снова раздался вширь и сделался бережистым [150] . Подул попутный ветер. На лодьях поставили паруса. До Витичева дошли быстро, там подождали конных и пеших. И двинулись дальше.
Оборванный, в синяках и ссадинах, с воспаленными от бессонницы и голода глазами, Чернодлав, оказавшись на земле своих предков, упал плашмя в дикий ковыль и заплакал. И плакал не от чувств, переполнявших бы всякого, кто наконец-то вернулся на родину, а от злости — что так, зверино прячась, достигал ее, оставив позади свое былое могущество и не свершившееся задуманное дело…
150
С гористыми берегами.
Лежал долго, его грязные мускулистые плечи тряслись от рыданий. Поднявшись, вытер на глазах слезы и обратил взоры на небо: увидел, как из-под нижних, слегка приголубелых краев тугих облаков золотыми стрелами вонзились в дальний сереющий лес лучи еще невидимого солнца; стрелы множились с такой быстротой, что бывшему жрецу показалось, будто в той стороне льется золотой поток, похожий на поток со священной горы Меру.
«Гурк приветствует меня! — с гордостью подумал Чернодлав. — Значит, моим помыслам все-таки должна сопутствовать удача».