Белые снега
Шрифт:
— Так вот, повторяю для всех: по новому закону и закону русской грамматики я женщина! Женщина! — выкрикнула Панана и покинула чоттагин Млеткына с гордым и независимым видом.
Пэнкок вернулся с охоты пустым. Он напал на след белого медведя и долго шел по нему, пока след не оборвался на кромке нового льда, покрывшего разводье. С досады Пэнкок повернул назад, он не остановился даже у полыней, чтобы подкараулить нерпу.
Домой он пришел засветло и еще у порога услышал натужный, с протяжным стоном кашель матери. Пока Пэнкок
— Это ты, Пэнкок? — услышал он голос матери.
— Я пришел, ымэм.
— Подай мне воды.
Пэнкок вполз в застывший полог и подал матери ковшик, зачерпнув воду из ведра с подтаявшим снегом. Мать отпила и судорожно вздохнула.
— Худо мне, сынок. Видно, уж не подняться. Останешься один, неженатый.
— Я женюсь, ымэм, — ответил Пэнкок.
Он бы сделал это давно, но по старинному обычаю, для того чтобы взять Йоо, он должен поселиться в яранге будущего тестя и года два работать на него, доказывая способность содержать жену и детей. Пришлось бы покинуть больную мать, оставить ее одну в пустой яранге.
— Как же ты женишься?
— По новому закону женюсь, — твердо сказал Пэнкок, — возьму и приведу Йоо в свою ярангу.
— Так нельзя, — произнесла Гуанау, словно разговаривая с несмышленым мальчиком. — Йоо — не эскимосская женщина, которую можно хватать прямо на улице. Она — лыгинэвыскэт.
— Она тоже хочет жить по новому закону, — сказал Пэнкок.
— Слушай, сынок, подойди ко мне ближе, — прошептала мать.
Пэнкок придвинулся. От постели пахло прелой шерстью.
— Ты можешь облегчить мне путь сквозь облака, — проговорила мать, и от этих ее слов волосы шевельнулись на голове Пэнкока. Была произнесена священная просьба, пренебречь которой значило отречься от закона предков, от последнего сыновнего долга. Эти слова значили, что Пэнкок должен задушить свою мать…
— Ымэм, ымэм, — сдерживая рыдания, простонал Пэнкок. — Не надо торопиться. Может, все будет хорошо… Подожди еще…
— Как можешь говорить такое? — слабо улыбнулась мать. — Раз я уже произнесла эти слова…
— Но я так не могу… сразу, — заплакал Пэнкок.
Мать протянула руку и погладила сына по голове.
— Не надо плакать. Ты уже большой, жениться собираешься. Разве пристало настоящему мужчине плакать? Не я первая и не я последняя уйду таким путем сквозь облака. Дорога эта сулит облегчение и хорошую жизнь в том мире. Разве ты не хочешь сделать мне добро?
Пэнкок всхлипнул.
— Больше всего я хочу, чтобы ты была со мной, вместе с живущими на земле!
Мать убрала руку, ей было тяжело даже это движение.
— Расставание навсегда — это нелегко, — произнесла она прежним, тихим голосом, — но так надо. Может, это даже не от людей пошло, а от тех сил, которые управляют всей жизнью. И не надо противиться им.
Пэнкок задумался, а потом вдруг улыбнулся, сказал матери:
— Верно, так полагалось раньше. Но нынче на нашу землю пришел новый закон. Может, он против такого ухода сквозь облака?
— Если новый закон для блага
— Если ты кому-то не нужна, то нужна мне! — крикнул Пэнкок.
— Сынок, не надо кричать! — попросила мать. — Мне от твоего крика больно. Ты поешь, успокойся, обдумай мою просьбу. Я ведь не прошу тебя сделать это сейчас… Но помни, слово обратно не берут.
Пэнкок не мог есть. Он залпом выпил ковш воды, вышел из яранги и направился в домик родового Совета. Там за столом, сколоченным из плавника и ящичных досок, сидел Тэгрын и трудился над какой-то бумагой.
— Етти, Пэнкок, здравствуй, товарищ Пэнкок.
В Совете Тэгрын всегда старался говорить по-русски.
— Какие новости?
Пэнкок, не отвечая, уселся на непочатый мешок сахара.
Тэгрын поглядел на него, отложил карандаш в сторону:
— Что случилось?
— Мать сказала слово, — с трудом вымолвил Пэнкок.
— Какомэй! Решилась все же идти таким путем сквозь облака… — В этой новости для Тэгрына не было ничего особенного: испокон веков смерть эта считалась наиболее достойной.
— Разве новый закон разрешает такую смерть? — с отчаянием в голосе спросил Пэнкок.
— Коо, не знаю, — ответил Тэгрын, покосившись на папку с бумагами, где лежали протоколы заседаний родового Совета, которые вел учитель Сорокин.
— Ты глава Совета, ты должен знать об этом, — жестко сказал Пэнкок.
— Откуда? Всего несколько дней сижу здесь. Давай спросим учителя.
Пэнкок и Тэгрын едва дождались окончания уроков. Увидев их, Сорокин понял: случилось что-то недоброе.
— Скажи, Пиотыр, если человек хочет умереть и сам просится сквозь облака, может такое разрешить новый закон? — спросил Пэнкок.
— Как это хочет умереть?
— И дал уже слово уйти добровольно сквозь облака, — добавил Тэгрын.
— Ничего не понимаю.
— У нас бывает так… — Тэгрын рассказал о древнем обычае добровольной смерти.
Сорокин начал припоминать: где-то он слышал об этом. Но сейчас ему впервые пришлось столкнуться с необычным делом, когда именно к нему обращались за разъяснением. Быть может, в свое время этот добровольный уход из жизни людей, уже не приносящих пользу окружающим, выражал высшую степень человеческого самопожертвования. Человек уходил, зная, что доля его пищи, тепла, места в пологе достанется тому, кто поможет поднимающемуся поколению.
И все же Сорокин твердо заявил:
— Новый закон запрещает убивать стариков!
— Это правда? — взволновался Пэнкок.
— Правда! — решительно повторил Сорокин. — И кто совершит такое — того будем судить по советским законам как за убийство!
— Это правильно! — воскликнул Пэнкок и выбежал из домика, торопясь сообщить это радостное и поразительное известие больной матери.
В яранге он застал Млеткына. Шаман сидел на бревне-изголовье и беседовал с умирающей.
— Она мне все сказала, — шаман кивнул на Гуанау. — Ты готов совершить обряд?