Белые снега
Шрифт:
Милиционер Драбкин возвращался в Улак. Позади оставались долгие, мучительные переходы, пурги и поземки, ночевки в пологах, чоттагинах, в рвущейся под ураганным ветром палатке, снежной норе, в окружении собак. Позади долгие чаепития в ярангах, блаженный отдых и глубокий сон. И разговоры, разговоры, новые родовые Советы, множество обещаний, выполнить которые — Драбкин знал это — будет трудно. Очень трудно. Надо строить школы, лавки, медицинские пункты, но, главное, надо избавить людей от голода, от изнурительных дней и ночей без живительного огня, без тепла в
На всем протяжении от Улака до Ванкарема была страшная нищета. Маленькие стойбища и селения находились на грани полного вымирания. Попадались и такие, которые можно считать несуществующими… И виною тому был голод.
Рассказ о путешествии милиционера Драбкина лучше начать сначала, с того дня, когда скрылись за его спиной последние яранги Улака и мачта у домика Гэмо.
Каляч поначалу молчал, а потом замурлыкал какую-то песню. Драбкин прислушивался, пытаясь разобрать мелодию и слова. Но, похоже, в песне было всего одно слово — «дорога», и оно повторялось бесконечное число раз. Вначале это забавляло Драбкина, потом постепенно стало надоедать, а под конец до того осточертело, что он готов был прикрикнуть на каюра, приказать ему замолчать.
Возле первых яранг Инчоуна Каляч умолк и как-то по-особому произнес:
— Ра-ра-рай!
Собаки навострили уши, передовик напряг алык [23] , и нарта быстрее запрыгала на убитых ветром застругах.
Первый день пути был недолог и обманчив своей легкостью. Инчоунцы, казалось, только и ждали приезда Драбкина. Они собрались в самой большой яранге, и милиционер, к своему удовольствию, увидел множество знакомых лиц — они были частыми гостями в Улаке, заходили и в лавку, покупали товары.
23
Алык — собачья упряжь.
Инчоунцы знали о создании родового Совета в Улаке, и даже текст обращения Камчатского губревкома многим из них был известен, правда, в довольно искаженном виде.
Драбкин убедился, что так называемое «торбазное радио» успело разнести весть о первой школе в Улаке и в Нуукэне по всему побережью от мыса Дежнева до мыса Северного. Воображение жителей ледового побережья рисовало Драбкина человеком, покрытым волосами из настоящего красного железа и увешанным оружием. Обучение же грамоте, по их мнению, заключалось в том, что бедным ребятишкам вставляли второй язык, способный произносить русские слова. Большевики представлялись им похожими на великанов.
После ночевки в душном пологе, где остро пахло прогорклым тюленьим жиром и испарениями из общего ночного сосуда — эчульхииа, где лежало вповалку иногда до десяти человек, болела голова, мир виделся в зыбком тумане.
Но вот Драбкин садился позади каюра, нарта трогалась с места, и чистейший морозный воздух выгонял головную боль, развеивал туман, открывая ослепительно белый, такой однообразный и в то же время удивительно-неповторимый простор. Это было лучшее время — первые часы пути, когда впереди тебя ждет что-то неизведанное, неожиданное, а позади — работа, трудные разговоры и тяжелая ночь.
Солнце поднималось, смягчая ночную стужу,
Когда начинала одолевать скука, Драбкин запевал, первое время пугая этим собак. Потом начинался урок чукотского языка. Неразговорчивому Калячу приходилось становиться учителем. Милиционер был настойчив. Волей-неволей Каляч начинал задумываться над родным языком, с удивлением отмечал хитрость и меткость иных выражений, казавшихся ранее ничем не примечательными.
Но за разными дорожными приключениями, заботами о корме для собак, когда приходилось останавливаться и охотиться на нерпу, Каляч не забывал наказ Омрылькота — слова, сказанные стариком накануне отъезда, четко отпечатались у него в памяти. Легко сказать! Милиционер силен, как молодой морж, и осторожен, как дикий олень. Не станешь же в него стрелять, будто он зверь…
За Сешаном, крохотным и нищим селением, на заходе солнца, когда решено было остановиться и разбить лагерь, собаки вдруг насторожились и понесли.
Каляч воткнул остол между копыльев. Наконечник чиркнул по льду, но нарта лишь ненадолго замедлила ход.
— Умка! — крикнул Каляч.
Драбкин выпростал из-под себя винтовку.
Медведь шел не спеша, презрительно, как показалось Драбкину, оборачиваясь на приближающуюся упряжку. Желтизна его меха выделялась среди голубых торосов и белого, чуть подтаявшего снега.
Нарта зацепилась за ропак, и упряжка остановилась.
Собаки залаяли. Медведь затрусил рысцой. Драбкин взял его голову на мушку и нажал на спусковой крючок. Зверь, словно споткнувшись, упал на передние лапы, перекувырнулся… И тут раздался второй выстрел из винчестера Каляча.
Зверь был огромный и тощий. В желудке у него оказалась горсточка полупереваренного мха и несколько камешков.
— Очень голодный был, — заметил Каляч. — Почему не напал на нас?
— Испугался, — предположил Драбкин, радуясь неожиданной добыче. — Печенку пожарим?
— Этки, — коротко ответил Каляч, отрезая печень и отбрасывая ее в сторону. — Это отрава.
— Почему отрава? — недоверчиво спросил милиционер.
— Кто съест медвежью печенку, у того слезет кожа и волосы.
Каляч искусно разделал добычу, соскоблил жир с медвежьей шкуры и закатал ее так, чтобы можно было положить на нарту.
Медвежье мясо ели с удовольствием — прогорклый копальхен и чай уже порядком надоели. После сытного ужина разбили палатку и улеглись спать.
А назавтра с восходом солнца двинулись дальше, уходя от берега, от подтаявшего снега, под которым таились коварные промоины. И Каляч и Драбкин уже несколько раз проваливались по пояс в снежную кашицу. Была на морском льду и другая опасность. В эти весенние дни усиливалась подвижность льда, образовались новые разводья и трещины. За ночь они замерзали, покрывались тонким слоем снега. Попасть на такой лед опасно, но и угадать его трудно. И еще одна беда — южный ветер. Он мог отогнать ледовые поля от берега, отрезать дорогу на землю.