Белые трюфели зимой
Шрифт:
— Неплохая рыбешка, — похвалил он.
— Из Ле-Гилвинека.
— Действительно хороша.
Рыбка была серебристо-зеленоватая, как оливки, с острыми, похожими на лезвие ножа плавниками и безобразной, словно надутой, мордой. Эскофье тщательно ее обнюхал; от нее все еще пахло морем.
— Сегодняшний улов?
— Утренний. Если бы сейчас был июнь, он бы еще и целый таз лобстеров нам принес.
Эскофье принялся быстро скоблить чешую вдоль острых спинных плавников.
Сара отняла у него нож.
— Нет. Сядь.
— Но они
— Я хочу сама готовить еду. Я никогда не готовлю. Пожалуйста, позволь мне. Когда мой зверинец бывает здесь, готовят слуги, и я ничего не могу с этим поделать, потому что все были бы ужасно разочарованы, узнав, что я простая смертная.
— Но если ты будешь готовить, то чем заняться мне?
— А что ты обычно делаешь, когда кто-нибудь для тебя готовит?
— Обычно для меня никто ничего не готовит.
— Ну, а чем бы ты в таком случае хотел заняться?
— Готовкой.
— Потому что не веришь в мои способности?
— Потому что мне это необходимо.
Сара торжественно вручила ему нож и сказала:
— Хорошо, я сдаюсь. Но только ради тебя.
— Сядь у огня, — сказал Эскофье. — Согрейся.
— А ты знаешь, что я тебя люблю?
— Только потому, что я умею хорошо готовить.
— Да, и в этом твое волшебство, твои чары.
Он закатал рукава красного кимоно.
— Сливки есть?
— Конечно. А еще в кладовой есть очень хорошие анчоусы. И картошка. И лук. И чеснок.
Эскофье открыл дверь в кладовую и обнаружил там не только анчоусы, но и несколько колбас, подвешенных, чтоб провялились.
— Это Andouille de Guemene? [126] — спросил он.
— Не знаю. Вполне возможно.
Он соскоблил немного плесени со шкурки и понюхал.
— Она и есть. От нее всегда так сладко пахнет сеном. А тулузской колбасы у тебя нет?
126
Свиная колбаса Гименея (фр.).
И это у нее имелось. А еще в кладовой нашлась соленая треска, маринованный гусь, два горшка конфитюра — из лука и из черной смородины — и большой выбор сушеных бобов.
— Это же чистый рай! — воскликнул Эскофье. — Завтра мы могли бы приготовить cassoulet.
— Мы? Ты позволишь мне готовить?
— Нет. Конечно же, нет. Я просто старался быть вежливым.
И впервые за много недель Эскофье засмеялся. Сара тоже засмеялась. И им показалось, что во всем мире их осталось только двое.
Вокруг бушевала буря, но это приземистое жилище, сложенное из розовых каменных плит, постепенно наполнялось ароматами дома.
— Тогда ты должен поужинать вместе со мной, — сказала Сара.
— Я непременно это сделаю.
— Ты поешь вместе со мной?
— Обязательно.
За все эти двадцать три года без малого они ни разу не садились трапезничать вместе. Эскофье всегда
— Если ты не сядешь за стол вместе со мной, я есть не стану.
— Хорошо, я сяду с тобой за стол.
— И будешь есть?
— И буду есть.
Большие окна столовой смотрели на утесы, окутанные непроницаемой ночной темнотой. Вместо тонкого фарфора и хрусталя Сара, как это делала и ее кухарка, поставила на грубый стол местную глиняную посуду из Кимпе. Тарелки были примитивные, толстые, но веселые: восьмиугольные и желтые, как ноготки; на них были изображены бретонцы — мужчины и женщины в местных нарядах и все в тех же грубых шерстяных носках. Сперва Сара положила приборы и поставила тарелки на противоположных концах стола, но потом передумала и все сместила к центру, расположив тарелки рядом, чтобы они с Эскофье могли вместе смотреть на бурю, как бы встречая ее лицом к лицу.
— Сегодня вечером мы будем очень-очень похожи на старую супружескую пару, — сказала она, входя на кухню. Потом уселась и стала смотреть, как Эскофье чистит мидии, варит их на пару в сухом сидре с чесноком и жарит картошку на утином жире.
— Moules et frit'es, [127] — объявил он, когда закончил. И налил ей сидра в бокал для шампанского. — За вас, мадам.
— Merci.
Затем он понес блюдо в столовую и сразу увидел ярко-желтые тарелки.
— Но эти тарелки просто…
127
Мидии с жареной картошкой (фр.).
— Очаровательны.
— Вызывают удивление.
— Не всякое вкусное кушанье подают на тонком фарфоре, мой дорогой Эскофье. Сядь. — Он колебался. — Сядь, — снова сказала Сара.
А снаружи буря яростно царапала розовые каменные стены, билась об окна, стучала ставнями, пытаясь сорвать их с петель. Сара и Эскофье сели за стол вместе и ели молча, словно стесняясь. Затем она вдруг сказала:
— Ты осторожней с Ритцем, мой дорогой. Он слишком нервный, слишком эгоцентричный. В конце концов, он и с тобой может поступить точно так же, как с беднягой Д’Ойли Картом. Он ведь теперь к постели прикован. Ты знал? Что за ужасная сцена в отеле!
— Он давно уже был болен.
— Да, конечно. Я понимаю, у Ритца самые благие намерения, и все-таки я боюсь, что он в итоге оставит тебя без гроша.
— Он мой друг.
— Вот потому-то я и беспокоюсь. Ты слишком хорош для твоих друзей. Я знаю адвоката, который может помочь.
— Не вижу ни малейших причин для подобного беспокойства.
— У тебя слишком художественная натура, Эскофье. А ведь необходимо думать и о деловой стороне вещей. Вот у Ренуара, например, есть брат, и это позволяет ему заниматься исключительно живописью. У тебя тоже должен быть какой-то защитник.