Белые витязи
Шрифт:
Коньков особенно радовался этой «партии». В ней он скорее забудет свою ненаглядную Ольгу, и время пробежит скорее, война придёт к концу, он вернётся в Петербург, и, быть может, его прикомандируют к лейб-казачьему полку. Вероятно, его к тому времени произведут в чин ротмистра и он будет командовать эскадроном.
То-то заживём тогда! Будем ездить в театры, гулять по Невской перспективе, по набережной, а в весенние белые ночи будем кататься на лодке, и тепло, уютно, хорошо будет у нас. Это не то что мокнуть на осеннем дожде!..
А
Казаки съёжились на сёдлах; впереди англезом подскакивают гусары; хорошенький Воейков задержал лошадь и подъехал к Конькову.
— Ну что, хорунжий, как живёте-можете?
— Сотник, — весело поправил его Коньков.
— Давно? Поздравляю. Очень, очень рад. Когда же?
— После Тарутина.
— Да, ведь вы там отличились.
— Казаки вообще отличились, — скромно заметил Коньков.
— Ну и вы особенно. Наверно. Знаете, я завидую вам немного. Вы такой храбрый, лихой, мне кажется, отважнее вас нет во всей армии! — с восхищением глядя на сотника, сказал Воейков.
— Верно, ваше благородие; супротив Пидры Микулича храбрее нет казака! — из рядов весело сказал Жмурин.
Воейков покосился немного. Но, вспомнив, что у казаков своя товарищеская дисциплина, весело взглянул на казака и по-французски сказал Конькову:
— Это самое лестное, что можно слышать. Отзыв своих солдат дороже похвалы начальства.
Вспыхнул Коньков, и радостно, и хорошо, и стыдно ему стало.
«Вот бы Оля послушала», — мелькнуло у него в голове.
— Почему вас называют Пидра Микулич, — это так смешно!
— Пётр Николаевич, Пётр Миколаич, ну и до Пидры Микулича добрались.
— Пидра — это так забавно!.. И потом ещё я одному завидую: у вас такая прелестная невеста.
— Правда! — оживлённо заговорил сотник. — Простите, я вас и не поблагодарил за её спасение. Я вам всем обязан.
— Пустяки. Эти мерзавцы разбежались при нашем появлении. Мне очень приятно было возобновить знакомство с Ольгой Фёдоровной... А признайтесь, вам немного досадно было, что не вы её освободили?
— Да, — искренно ответил Коньков. — Это мне доставило бы большую радость.
— Это было бы так красиво! Точно в романе.
— А разве все теперешние события не похожи на вымысел, на какую-то фантастическую сказку! Подумайте, мне двадцать третий год, а я верхом объехал пол-Европы. Видел турок, их города, их жизнь, дрался и в России, и в Пруссии, и в Саксонии, чего-чего не видал! Замечательно! Из простого казака дослужился до сотника.
— Как из простого? Вы из крестьян?
Коньков рассмеялся;
— У нас, на Дону, нет ни крестьян, ни дворян, а все люди вольные — казаки. Только у одних отцы и деды жалованы русскими государями чинами и дворянским званием, у других нет. Большинство нас служит с казачьего чина. Я шестнадцати
— Вас, значит, били и секли? — с дрожью в голосе спросил Воейков.
— Нет. Бьют и секут плохого, неисправного казака, а я был старателен. Меня хвалили и отличали перед прочими.
— Но ведь вы же учились, держали экзамен, чтобы стать офицером?
— Нет.
— Однако вы прекрасно знаете языки... Наверно, проходили математику, астрономию, химию, геометрию?
— Не слыхал я таких наук! Российской грамоте — читать и писать — разумею: брат, дьячок, научил; арифметику, четыре действия, товарищ, Каргин, казак, показал, языкам немного обучился в походах, да пленный трубач немного объяснял — вот и всё.
— Но ведь вы были раньше в школе или пансионе?
— Никаких таких пансионов у нас и в заводе нет. Есть окружное Новочеркасское училище, да и то открылось только в тысяча восемьсот пятом году, а я уже тогда в поход собирался.
— Вот оно как! — протянул Воейков и невольно подумал: «Бедная красавица Ольга Фёдоровна, за «брата дьячка» выходит...»
Но «брат дьячка» красиво сидел на нарядной лошади, у него были живые, выразительные, бойкие глаза, в которых светился природный ум, и Воейкову совестно стало своих мыслей.
Дождь на минуту перестал, и беловатые края туч осветили на минуту грустную картину. Дорога шла между двух рядов тополей. Их намокшие серебристые листья грустно свесились вниз, трава, тёмно-зелёная и сырая, казалась тяжёлой и вялой. Передовой отряд въезжал в селение Мейсен, и кони дружно стучали по камням мостовой, и стук копыт гулко отдавался по улице. Жители кое-где высовывались в окнах и смотрели на отряд; две-три женщины выбежали навстречу с крынками молока и краюхами чёрного хлеба; с лаем кинулась собачонка, и на чьём-то дворе хрипло, по-осеннему пропел петух.
Из чистенького каменного домика с синей вывеской вышел седой высокий генерал в белом австрийском мундире. Князь Кудашев подъехал к нему, и они поздоровались.
— Куда это? В такую погоду! — с отвращением, поджимая губы, сказал начальник австрийских передовых постов генерал Баумгартен.
Кудашев объяснил то, что ему поручено.
— Но вы с ума сошли... Совсем рехнулись. Мы снимаем посты по Эльбе. Неприятель кругом и в полной силе. Дрезден уже занят. Ступайте назад на Фрейберг. Ступайте скорее.
— А поручение?
— Что поручение! Своя рубашка всего дороже, — переиначивая русскую поговорку, ломаным языком сказал генерал.
Но не так рассуждали Кудашев и люди его отряда.
— Справа по одному, по две лошади дистанции — шагом марш!
И тут же, на походе, среди грязной улицы селения Мейсен, князь Кудашев произвёл выводку и отобрал двести казаков и сто пятьдесят гусар. Остальных осадил. Эти триста пятьдесят казались ему отчаянными из отчаянных, на которых можно надеяться.