Белые зубы
Шрифт:
— Арчибальд! Встретиться мне с братом или нет?
Арчи виновато взглянул на Самада и снова уставился в тарелку.
— Арчибальд! Это для меня очень важно. Скажи, встретиться или нет?
— Давай, — горько сказал Самад, — ответь ему. Раз уж он предпочитает спрашивать совета у двух старых идиотов и у человека, которого едва знает, и то только со слов своего отца, так ответь ему. Ну! Отвечай!
Арчи поежился.
— Ну… я не могу… в смысле, это не мне решать… я думаю, если он хочет… но, опять же, если ты считаешь…
Самад стукнул кулаком по тарелке Арчи, омлет подскочил и шлепнулся на пол.
— Решай, Арчибальд. Можешь ты хоть один раз за всю свою жалкую жизнь принять решение?!
— Э-э… орел — да, — выдохнул Арчи и достал из кармана монетку в двадцать пенсов. — Решка — нет. Готовы?
Монетка подлетела и завертелась, как вертится любая монетка в идеальном мире, мелькая то светлой, то темной стороной достаточно часто, чтобы загипнотизировать человека. А потом,
— Вот черт. — Арчи был вне себя от радости. — Интересно, каковы были шансы, что так получится?
Нейтральное место. В наше время шансы найти нейтральное место ничтожно малы, может быть, даже меньше, чем в трюке Арчи. Только подумайте, скольковсякого дерьма надо разгрести, чтобы начать все с чистого листа. Национальность. Страну. Принадлежность. Веру. Воровство. Кровь. И еще кровь. И еще. Нейтральным должно быть не только место, но и тот, кто тебя туда приведет, а еще тот, кто послал того, кто приведет. В Северном Лондоне не осталось ни таких мест, ни таких людей. Но Джойс сделала все, что могла. Во-первых, она пошла к Кларе. Клара тогда училась в университете, располагавшемся в красном кирпичном здании на юго-восточном берегу Темзы, и там была аудитория, в которой она занималась по пятницам. Один из преподавателей оставил ей ключ. С трех до шести аудитория свободна. В ней есть доска, столы, стулья, две настольные лампы, кинопроектор, шкаф-картотека и компьютер. Клара могла поклясться, что любой вещи в классе не больше двенадцати лет. Самому университету всего двенадцать лет. Он был построен на пустыре. На этом месте не было ни индийского кладбища, ни римских виадуков, ни зарытого космического корабля пришельцев, ни фундамента развалившейся церкви. Ничего, просто земля. Совершенно нейтральное место. Клара дала ключ Джойс, а Джойс передала его Айри.
— Но почему мне? Я со всем этим никак не связана.
— Вот именно. А я связана. Поэтому ты идеально подходишь. Ведь ты его знаешь и в то же время не знаешь —загадочно сказала Джойс. Она подала Айри ее длинное белое пальто, перчатки и одну из шапок Маркуса с нелепой кисточкой на макушке. — И еще потому, что ты его любишь, хотя он и не любит тебя.
— Ага, спасибо, Джойс, что напомнила.
— Любовь — главное в этом мире.
— Нет, Джойс. Любовь — совсем не главное. — Айри стояла на пороге дома Чалфенов и смотрела, как ее могучее дыхание паром вырывается в морозный ночной воздух. — Это всего лишь слово из шести букв, которое помогает продавать страховки и кондиционеры для волос. Собачий холод! Будешь мне должна.
— Все мы кому-нибудь должны, — согласилась Джойс и захлопнула дверь.
Айри вышла на улицу, которую знала всю жизнь, и пошла по дороге, по которой ходила тысячу раз. Если бы прямо тогда ее спросили, что такое память, попросили дать самое точное определение памяти, она бы ответила: это улица, на которой ты впервые пинал ногами сухие листья. И вот она идет по ней. При хрусте каждого листочка под ногами приходил на память хруст всех предыдущих листьев. Ее окутывали знакомые запахи: мокрые опилки и мокрый гравий под деревьями, свежее дерьмо под пропитавшимися водой листьями. Эти ощущения бередили душу. Да, она решила стать стоматологом, но не утратила поэтическую жилку: ее по-прежнему иногда посещало это прустовское озарение, когда она видела вещи насквозь, хотя и выражала свои ощущения стоматологическими терминами. Она испытывала боль, какую доставляет чувствительная эмаль, или даже выдранный зуб, когда нерв оголен, — такую боль она испытывала всякий раз, когда проходила мимо гаража, в котором они с Миллатом, когда им было по тринадцать, пересчитывали сто пятьдесят пенсов, украденные у Икбала из копилки, потому что им отчаянно хотелось купить пачку сигарет. Она испытывала ноющую боль(как ноет вся челюсть, когда при неправильном прикусе один зуб давит на другой), бредя мимо парка, где они в детстве катались на велосипедах, где выкурили свой первый косяк и где однажды в страшный ливень он ее поцеловал. Айри хотела бы полностью отдаться этим фантазиям о прошлом и настоящем: купаться в них, делать их слаще, дольше, особенно поцелуй. Но в руке у нее был ледяной ключ, а вокруг — жизни людей, более странные, чем любые фантазии, более причудливые, более жестокие и с такими событиями, каких не бывает в фантазиях. Она не хотеласвязываться с длинными историями этих жизней, но она ужесвязалась, и теперь ее тащат за волосы к развязке
А на втором этаже в своей спальне Миллат последние пятнадцать минут пытался постигнуть указания брата Хифана по поводу преклонения (брошюра «Как правильно поклоняться Богу?»):
САЙДА: преклонение. При сайде пальцы должны быть сжаты и указывать в направлении киблы по линии ушей, а голова зажата между рук. Если ты кладешь лоб на что-то чистое: на камень, землю, дерево или ткань — это фард, и, как говорят (мудрецы), опустить нос вниз — это ваджиб. Не положено прижимать к земле только нос без серьезного оправдания. Если ты прижимаешь к земле только лоб — это макрух. Во время сайды надо по крайней мере трижды повторить «Субана риббийял-ала». Шииты говорят, что во время сайды лучше всего лежать на кирпиче, сделанном из глины Карбалы. Если ты ставишь обе ступни или хотя бы по одному пальцу каждой ноги на землю — это фард или ваджиб. Но некоторые мудрецы говорят, что это сунна. Потому что если ноги не касаются земли, то намаз не признается или считается макрухом. Ничего страшного, если во время сайды лоб, нос или ступни ненадолго перестанут касаться земли. Если во время сайды согнуть пальцы ног и повернуть их к кибле — это сунна. В «Радд-уль-мухтар» записано, что те, кто говорит…
Миллат дочитал до этого места, а впереди было еще больше трех страниц. Он покрылся холодным потом, пытаясь вспомнить все, что есть халал или хараам, фард или сунна, макрух-тарима (категорически запрещается) и макрух-танцихи (запрещается, но не так жестко). В отчаянии он сорвал с себя футболку, застегнул на своем торсе несколько ремней, встал перед зеркалом и занялся другим, более простым делом, которое знал в мельчайших деталях:
Ты на меня смотришь? Ты на меня смотришь?
На кого ж еще тебе, блин, смотреть?
Ведь больше здесь нет никого.
Ты на меня смотришь?
Он совсем увлекся, выхватывая невидимые пистолеты и швыряя невидимые ножи в дверцу шкафа, когда вошла Айри.
— Да, — сказала Айри, в то время как он растерянно молчал, — я смотрю на тебя.
Спокойно и кратко она объяснила про нейтральную территорию, про место и время. Добавила от себя, что просит его пойти на компромисс, помириться и не сердиться (все этого просили), а потом подошла к нему вплотную и положила холодный ключ на его горячую ладонь. Почти случайно коснулась его груди. В промежутке между ремнями, как раз там, где его сердце, сжатое полосами телячьей кожи, так сильно билось, что она ясно услышала его стук. У нее было мало опыта, поэтому неудивительно, что учащенное биение сжатого ремнями сердца она спутала с тлеющей страстью. Что касается Миллата, то его слишком давно никто не трогал, и сам он слишком давно никого не трогал. Прибавьте еще воспоминания, десять лет безответной любви, длинную-длинную историю, и станет ясно, что результат был неизбежен.
И вот соединились их руки, соединились их ноги, соединились их губы, они падают на пол и соединяются окончательно (они связали свои судьбы), занимаются любовью на молитвенном коврике. А потом все закончилось, так же резко и лихорадочно, как началось; они в ужасе отпустили друг друга (по различным причинам), голая Айри забилась в угол у двери — ей было стыдно и неудобно, потому что он явно сожалел о содеянном. А Миллат схватил свой молитвенный коврик, направил его к Каабе, убедился, что коврик лежит прямо на полу, что под ним нет ни книг, ни ботинок, что пальцы сжаты и указывают в направлении киблы по линии ушей, убедился, что и лоб и нос касаются пола, что обе ноги крепко уперты в пол, но пальцы ног не согнуты, что он преклоняется перед Каабой, но не ради Каабы, а во имя одного Аллаха та-ала. Он удостоверился, что выполнил все в совершенстве, пока Айри, плача, оделась и ушла. Он должен был удостовериться, что выполнил все в совершенстве, потому что верил: с небес за ним наблюдает большая камера. Он должен был удостовериться, что выполнил все в совершенстве, потому что это фард, а «тот, кто меняет объект преклонения, становится неверным» (брошюра «Прямая дорога»).
Нет гнева Господа, который… и т. д. и т. д.Айри вышла из дома Икбалов с пылающими щеками и направилась к Чалфенам: она решила отомстить. Нет, не Миллату. Скорее, заМиллата. Она всегда была его защитником, его черно-белым рыцарем. Видите ли, Миллат ее не любит. Она-то знает: не любит — значит не может. Она считает, что он в ужасном состояниии больше не может никого любить. Она стала искать виновного: того, кто довел его до этого ужасного состояния,того, кто сделал его неспособным любить ее.