Белый Андрей. Собрание стихотворенй. 1914
Шрифт:
– Дело ясное: - ферзью пойду.
– Вы есть анархист: разрушитель: перекувыркиваете математикой головы... Ну-те: да вас бы они уничтожили; вы и прикинулись, будто, как все; совершенно естественно: там патриотика, всякое прочее; были ж "япошки?" Да что, консерватором сделались: это, позвольте заметить, - как кукиш показанный: надо же жить математику - ну-те...
– вкурился, и лихо откинулся, вздернувшись трубочкой, пальцы свои заложил за подтяжки, носок пустил "вертом":
– А консерваторище не вы - Задопятов - суглил зрачком в доску:
– Съем - ферзь.
–
– Да-с, либералы - матерые консерваторы, - ну-те; на свете навыворот все: волки выглядят овцами, а овечки - волками - "пох-пох" - вылетали клубочки, и трубочка шипнула.
Встал и привздернул плечо, и - вкривую прошелся, щемя левый глаз, и поплескивая правым веком:
– Ну-те ка - содробите две дроби, которых числители, скажем, - "два", "три".
– Я найду наименьшее кратное - изумился профессор.
– А далее?
– Я числителя каждой умножу на кратное.
– Ну-те: и мы так - согнувшись дугой, стрельнул пальцем в профессора:
– Наименьшее кратное - уравнение экономического отношения, а умножение рост богатств: прежде чем множить богатства - равнение по наименьшему кратному: фронт единый.
Профессор, не слушая, над опустевшей доскою, приподнял ладонь:
– Чорт дери, - попал в "пат": и ни шах, и не мат.
Атмосфера уюта - висела; и стало - немного смешно, чуть-чуть жутко.
И киерко.
10.
Уж Митя и Грибиков выбиралися из горлодеров базара - к Арбату, проталкиваясь в копошащемся и гнилом человечнике; перессорились пространства, просвеченные немигающим очерком медноцветного диска.
И вот - неизбежный Арбат: громобойная улица.
Остановившийся Грибиков, еле справившись с чохом, уставился в Митю нагноищами лиховещавых зрачков:
– Много, стало быть, у вас книжиц.
И - да: не лицо, а кулак (походило лицо на к 1000 улак - с носом, с кукишем) выставил Митя:
– А вам что?
Казался надутым купырзою:
– Я вот думаю, коли вы раздаете такие изданья наук, с позволения вашего, так, что и даром... Чахоточный красноплюи разводит.
– Что?
– Этот вот - Грибиков показал: кто-то кашлянул кровью.
– Продашь.
– А его бы пора на Ваганьково, - неответствовал Грибиков; и, пройдя шагов десять, обчхался.
– Чихач... Стало, батюшка - не снабжает деньжатами?
– продолжал он мещанствовать:
– Денежки нынче и крысе нужны - злохотливо прибавил.
– Не очень, - как видите...
– Что?..
– Не снабжает...
– Какой приставала, - подумалось Мите, - отделаться бы... Но лицом показал тупоумие.
– Не разумею я - пуще примаргивал Грибиков, - был бы оравистый, многосемейный ваш дом; а то сам, да мамаша, да вы, да Надежда Ивановна; проживает сам - четверт, а деньги жалеет.
И Грибиков покачал головой.
– Ну, прощайте, мне надо тут - отвязывался Коробкин.
Едва отвязался.
А Грибиков тут же свернул Притетешинским Кривогорбом; потек в горлодеры базара с какою-то целью опять, соображая его занимавшее обстоятельство (брал не умом, а усидкою, подмечая и зная про всех), правил шаг в распылищи, где те-же белесые купчики облапошивали
– Вы мне покажите, отец, сочинителя Спенсера, том второй - этот самый, который барченок оставил: - даю две полтины.
– Рупь с четвертью.
Поговорили и сторговали; почесывались:
– Стало носит?
– А што? Все таскается: сорок книжек спустил, я так думаю, что уворовывает.
– Родителевы! Профессором, богато живет, - енарал; я давно подмечаю, - со связками малый из дому шатается по воскресеньям; смотреть даже стыдно.
– А все они так: грамотеют, а после - грабошат; отец, ведь, грабошит: я знаю их.
Грибиков с томиком Спенсера свертывал с улицы в Табачихинский; бесчеловечные переулки открылися; человечили к вечеру; днем - пустовали.
Вот дом угловой; дом большой; торопился чернявенький, маленький: в распенснэ; глаза - вострые; шляпа - с полями; и Грибиков знал его: барин, с Никольского - Гершензон; здесь проходят "они" воскресеньями, к господину Иванову, сочинителю. Господин сочинитель Иванов, с Григорием Алексеевичем (от Кудринской, от Садовой) да с Николай Николаичем от церкви великомученицы Варвары Ликуй-Табачиха, - в преумственные разговоры припустятся; Степанида, кухарка Иванова (Вячеслава Иваныча) ходит на двор к ним: и барин Рачинский взовет с папироской: "Исайя ликуй"; и пойдут они - взапуски; господин сочинитель Иванов туманов подпустит: дымят до зари; ничего - безобидные люди. Да, Грибикову - все известны: дома и квартиры - по Табачихинскому и по семи Гнилозубовым; например, этот дом: почему он пустует? Китайский князь двадцать пять лет подавившийся костью, является здесь по ночам: подавиться; он давится каждою ночью; нет мочи от этих давлений. Княгиня живет за границей, с княжною, которая выйти замуж не может: она поступила давно на военную службу; такая есть армия там: называется армией спасения жуликов.
11.
Размышляя прошел уже Грибиков, дергаяся ногами, на двор мимо лысины с бутылочным битышем, к трехъэтажному белому дому; и разговаривал там со старушкою, кувердящейся чепчиком из разлинялых кретонов: в окошко; старушка показывала на бледную барыню:
– И то - "дядя Коля", и се - "дядя Коля"; все "дядя" да "дядя", а говорят: "дядя Коля" - не дядя... Коль дядя, так "дядею" будь, а то "Колею" называет его: сама слышала.
– Николай он Ильич, из Калошина...
– отозвался ей Грибиков.
– И мемекает песенки с нею.
А барыня, о которой шла речь, вся закуталась тарлатановой кисеею; летами страдала сонной лихорадкой она; осенями же - потом ночным (терпентиновый запах сопровождал ее); против - над домиком, над кирпичнокоричневым - вздуло белеющий клок раскосматого облака: облак - замраморел пятнами тени; и пели:
Прости небесное созданье,
Что я нарушил твой покой.
Сидел на приступках мужчина, 1000 такой синяковый, волдыревший: пустобай, заворотник, которому пустозвонят года, с бородою песочного цвета, красновеснушчатый, красноглазый; зевай-раззевайский пускал он на драный сапог; ему Грибиков очень дельно заметил: