Белый Бурхан
Шрифт:
— Чего пришел? Мало тебе того, что осрамил меня за столом?
— Пустое это все, — отмахнулся Винтяй, — не в этом суть в нонешнее время! Кончились кержацкие крепости, рассыпались-от!
— Наша стоит.
— Ладно, мечтай-от! Только я к тебе по делу пришед, а не зубы скалить, обиды искать…
— Говори, коли так.
— Деньги мне надо поболе! На ярманку надо сгонять скорым спехом-от… Ноне скот в дешеве идет у голи перекатной, калмыки лишнее сбывают… Грех не попользоваться!
— Эт так! — согласился Игнат. — Все едино передохнет у них скотинка
— С сотню быков, с тыщу овечек.
— Куды нам такую прорву скота?! — вскочил Игнат. — Где работников наберем?
— Сыщутся! — отмахнулся Винтяй. — А скот-от — никогда не лишний. Да и самим, ежли делиться будем, сгодится!
— Об этом и думать не смей!
— Не думал бы, каб не думалось-от… Вон сколько вы нас с матерью наплодили! Каждому по полтине — три рубля готовь!
Игнат сел, сложил руки — одна на другую, шевельнул пальцами:
— Кто тебе в запрете? И ты плодись на радость господню!
— Погожу, — скупо усмехнулся Винтяй, — не спех! На ноги надобно встать-от…
— Али — колышешься? — прищурился отец. Винтяй боднул воздух, растянул до ушей свой лягушачий рот, неожиданно подмигнул отцу, как заговорщик:
— Не дашь денег? Своими обойдусь-от!
И, круто повернувшись, ушел, хлобыстнув дверью. Игнат стиснул голову руками: «Вот оно, прорвалось! Загорелась на воре шапка! От семьи воровал, подлый…» Он сжал руки в кулаки, вдавил их в стол:
— Отделять надо стервеца, пока всех по миру не пустил!
Неслышной тенью скользнула в контору мужа Ульяна. Замерла на пороге, приложив руку к губам. Игнат неохотно вывернул голову: сказать что надо или Винтяй послал?
— Садись, жена, рядышком, не прислуга в доме. Что скажешь, каковы наши с тобой детки? Кренделями нас с тобой уже кормят, вскорости и до пирогов дело дойдет…
— Неслухи, батюшка! — вздохнула Ульяна. — Прямо беда! Меня уже давно ни во что не ставят, а теперич, вот, и на тебя — поперечные! — Она отерла уголки глаз платком, вздохнула. — Что порешим-то, как? Сызнова пуповину кажному резать?
— Думаю, вот. Посоветуй.
— Как ты, так и я… Может, в схиму нам с тобой пора? Вздрогнул Игнат. То же самое советовал ему сегодня и внутренний голос, идущий от самого господа. Значит, как в молодости их души с Ульяной пели ангельски, так и сейчас поют?
— Того и ждут, супостаты! Покорить родителей, ногами их истоптать!..
— Господи! Что делать-то?
— Отделять надо Винтяя.
— Порвут ить друг дружку при дележе!
— Пусть рвут.
Глава седьмая
УЗЕЛОК НА ПАМЯТЬ
Дельмека полицмейстер допрашивал в присутствии доктора и священника, и потому результат оказался нулевым: упрямый парень отрицал все, даже свое знакомство с Бабинасом.
— Напрасно ты так, братец! — рассердился в конце концов Богомолов. Бабинас сам был у того костра, где ты рассказывал о Техтиеке. Очную ставку
Дельмек не знал, что такое очная ставка, и сначала испугался, решив, что грозный начальник с большими усами собирается лечить его глаза, может быть, даже дать ему такие же стекла на шнурке, как у доктора, и отчаянно замотал головой:
— Я хорошо видит! Далеко видит! Ночью видит!
— Тьфу, балда, — рассмеялся полицмейстер, — я ему про Фому, он мне про Ерему!.. Бабинаса узнаешь, если я его приведу?
Дельмек неопределенно пожал плечами:
— Сеок спросить надо, про отца-деда узнать…
Богомолов отступил: свидетельство Бабинаса было зыбким, да и сам Дельмек не внушил ему никаких подозрений — обыкновенный тупой и недалекий теленгит, у которого, действительно, нет и ничего не может быть общего с грозным бандитом Техтиеком! У того — головорезы, силачи, а — этот?
Доктор и священник не стали переубеждать гостя из Бийска, подтвердив в один голос, что последние две недели санитар Дельмек никуда со двора не отлучался…
Допрос полицмейстера не напугал Дельмека, но насторожил: русские полицейские что-то пронюхали и Техтиеку надо как-то сообщить об этом. Но как и через кого? Техтиек сказал, что он сам его найдет!.. Что же до Бабинаса, то Дельмек, действительно, его не видел, не знал, ни у какого костра ни с кем не говорил о Техтиеке…
А ночью лег снег и за день не растаял. К вечеру запуржило, ударил мороз. И хотя зиме было еще рано воцаряться на земле, но это был хороший повод выбраться из дома. Отпросившись у доктора, Дельмек взял ружье и встал на лыжи.
— Смотри! — предупредил его Федор Васильевич. — Снег еще мелкий, не все закрыл! Налетишь на камень или корягу!
Дельмек только усмехнулся.
Он знал, что именно сейчас, когда снег еще мелок, а морозы не набрали нужной силы, зверь в лесу беспомощнее, чем ребенок — куда ни пойди, след оставишь; как ни прячься — летняя, не слинявшая еще шубка, выдаст за версту…
У опушки леса он сразу же заметил лыжню, хмыкнул. На охоту явно ушел алтаец: у русских лыжи длиннее, тоньше и совсем голые, не подбитые мехом. В большом снегу на русских лыжах можно утонуть, а на горки приходится не входить, а взбираться, смешно раскорячив ноги. А на алтайских — иди себе и иди, мех держит!
Дельмек жадно втянул воздух, отдающий каплями, которые пьет Галина Петровна, когда рассердится на мужа за его споры с попом. Но тут же ноздри Дельмека уловили в запахах и постороннюю примесь: прелой кожи, промасленного железа и табака. Запах был чужим и ни у кого в деревне его не было — кержаки воняли потом, тряпками, дегтем и чесноком; алтайцы — кислыми шубами, дымом и аракой. А промасленным железом могли пахнуть только ружья и капканы. Но ружей в деревне было все два — у доктора и Дельмека, капканов вообще ни у кого не было. Зверя алтайцы и кержаки ловили петлями, деревянными давилками и ходили на промысел за белкой, лисой или зайцем обязательно с собаками. Собачьих же следов рядом с этими, лыжными, не было…