Белый Бурхан

Андреев Геннадий

Торкош прошел поляну до конца, начал второй ряд. Добрался до парня, выпрямился, смахнул ладонью пот с лица:

— Видел, как надо работать?

— Видел. Мне бы так!..

— У тебя поесть ничего нет?

— В аилах, где спим, есть. Но ногами — далеко…

— Возьми моего коня!

Едва парень ускакал, как к Торкошу подошел пожилой казах со шрамом на подбородке, косивший неподалеку, протянул руку по-русски, лопатой, ладонью вверх:

— Темирхан. К нам в работники?

— Торкош. Нет, я сам по себе… Давно косите?

— С праздника Фрола и Лавра. [155]

— Эйт!

Ты что, крещеный? — изумился Торкош.

— Наденешь и русский крест на шею, — кисло улыбнулся Темирхан, — когда с голода подыхать станешь! Только нас не поп крестит, а сам хозяин Лапердин…

Вернулся парень, посланный Торкошем. Не слезая с коня, он протянул глиняную кринку с молоком и кусок коричневого ноздреватого хлеба, от одного запаха которого у Торкоша закружилась голова.

— Хорошо живете! — позавидовал он.

155

18 августа по старому стилю. В это время сенокос обычно уже заканчивался, а не начинался. Очевидно, травы снова загустели после дождей. (Примечания автора.)

— Хорошо трава живет, когда ее овца не ест! — туманно отозвался Темирхан и попросил закурить.

Свернул самокрутку на русский манер, сунул ее в рот, полез за кресалом, а достал спички. Снова усмехнулся:

— Хорошо еще, парень, снег в горах живет. Со стороны последнего, только что выложенного стога, послышался сердитый хриплый голос, заставивший вздрогнуть и выронить самокрутку казаха, поспешно покинуть седло мальчишку.

— Что такое? — удивился Торкош. — Кто так громко кричит?

— Винтяй, — зашептал побледневший телес, вырывая литовку из-под локтя Торкоша, — сейчас драться прибежит! Толстой палкой!

— Палкой? Кто он такой?

— Старший сын хозяина, — ответил казах, наклоняясь за оброненной самокруткой, — злой и жадный. Хозяин лучше: в бога верит.

Телес уже бежал с литовкой на другой край поляны, чтобы наверстать то, что упустил с гостем. Темирхан кив-нул и тоже взялся за вилы. К Торкошу подлетел верховой охлябью, замахнулся березовой палкой, брызгая слюной из широко распахнутого рта:

— Пришибу, узкоглазый!

Торкош поднял нагайку и пригрозил:

— Сдачу дам! Морда толстый!

Слова, сказанные по-русски, охладили гнев верхового: разглядев, наконец, что перед ним чужой, Винтяй резко осадил коня.

— Кто такой? — спросил он хмуро. — Почему работать мешаешь?

— Это — работа? — Ткнул Торкош в исковерканную землю. — Дурак! Учить надо, а не палкой драться!

Винтяй витиевато выругался, ринулся через поляну к телесу, но, увидев аккуратно уложенные валки сена, в недоумении остановился. Так алтайцы косить не умели, так мог косить только русский! Он что-то спросил у телеса, тот ответил и ткнул подбородком в сторону невозмутимо пускающего дым Торкоша. Винтяй развернулся и, спешившись, подошел.

— Ловок ты, бес! Люблю таких.

Поехали?

— Куда ехать? — удивился Торкош. — Зачем? Я тут останусь!

— К отцу моему поехали! Чин тебе даст.

Игнат Лапердин любил одеваться по-купечески, хотя и не состоял в гильдии. Вот и сейчас: лиловый бархатный жилет, золотая цепь часов через тощее брюхо, плисовые штаны, заправленные в высокие самоварно сверкающие сапоги. Дополняли картину окладистая с рыжинкой борода, нос картошкой и волосы, расчесанные на косой пробор и смазанные деревянным маслом. К тому же, у Игната был ласковый убаюкивающий голос и неистребимый волжанский говорок, с круглыми, как монеты, словами.

По-алтайски Игнат говорил плохо, хотя понять его можно было. Но пользовался чужим языком редко, справедливо считая, что кому надо будет его понять, тот поймет, если даже он и заговорит по-турецки…

Выслушав доклад сына, Игнат вялым движением руки отпустил Винтяя и положил ту же руку на плечо Торкоша.

— Если ругаешься и говоришь по-нашему, значит, жил с русскими?

— Жил. Долго. Сам хозяин был!

— Ежли так чисто говоришь по-нашему, почему не стал с моим сыном обо всем на месте говорить?

— А кто он мне? — пожал Торкош плечами. — Никто. Ты — хозяин! С тобой говорить буду! Долго.

— Гордый ты, — вздохнул Игнат и убрал руку с плеча Торкоша, — а я хотел тебя к нему в помощники определить…

— Поругаемся. Худой он человек. Нехороший.

Игнат вздохнул, отвел глаза к окну, замурлыкал, как кот:

— Водится это за им. Есть грех!.. Да токмо сам посуди — хозяйство большое, за всем сам не углядишь, а людишки — лодыри и воры! Но я ему скажу, чтобы он тебя не трогал… Будешь стараться — далеко пойдешь! Давно ищу человека, чтобы и поговорить мог с нехристями по-ихнему, и русский говор знал… Ты мне можешь подойти! Как звать-то тебя?

— Торкош.

— Буду тебя Толькой величать. Ваши имена у меня в башке плохо держатся. Мудреные больно, часто повторять — язык сломишь!

Игнат рассмеялся и пригласил Торкоша в горницу на чай с шаньгами. За столом был весел, шутил, но не забывал и свою линию гнуть. Он, конечно, любит всяких людишек, но требует, чтобы те не обманывали его, благодетеля. Он не только всем людишкам хозяин в деревне, но и их духовный отец и заступник за них перед господом. И он, Игнат Лапердин, один из немногих хранителей правильного закона, и его знают в этом чине не только в Чемале и Улале, но и в Бийске, и в Кузнецке, а может статься, и в самом Томске!

— Ежли сговорюсь с тобой, Толька, то — по рукам! Жить будешь вместе со всеми, хором для каждого я еще не понастроил!

— Нет, — улыбнулся Торкош, — у меня есть деньги и я хочу сам по себе жить!

— Во как! — удивился Игнат. — Откуда же у тебя капиталы?

— Продал скот, имущество.

— Про-одал? И на какие такие большие тыщи? — Игнат сдержанно рассмеялся. — Знаем мы ваши капиталы! Мятый рупь да потертая трешка! Алтын да пятак в меди!

— У меня много денег! Вот! — Торкош выудил пачку десяток и помахал ими перед носом Игната.