Белый Бурхан
Шрифт:
— Куда же вы, гости? — всполошилась Чейне. — У нас с отцом есть арака и мясо!
— В другой раз! — буркнул Техтиек и взмахнул плетью.
Ыныбас влепил Чейне пощечину и взял повод:
— С тобой не в куклы играют! Чейне упала лицом в ладони:
— Прости меня, я совсем потеряла голову от счастья…
— Я подожду, когда ты ее найдешь! — зло бросил Ыныбас.
Он не терпел упрямства и капризов. Особенно — женских. Уступи Чейне сейчас — завтра она заставит его сесть в седло ынырчак! [139]
139
Деревянное
— Догони их! Верни!
— Я ухожу с ними.
Ыныбас занес уже ногу в стремя, когда Чейне подскочила к нему, повисла, из ее глаз полились слезы. Еще мгновение — и она завоет в голос. Ыныбас резко повернулся, схватил ее за узкие плечи, сильно встряхнул.
— Мне не нужна похотливая и глупая жена! Иди к отцу, и пусть он ищет тебе такого мужа, который нужен одной тебе!
— Ты мне нужен! Ты!
Услышав крики и разговоры, из аила, не выдержав, вышел Кедуб. Вынул трубку изо рта, кашлянул:
— К нам гости, Чейне? Почему ты не ведешь их к очагу? Ыныбасу ничего не оставалось, как бросить повод Чейне и пойти на голос старика.
— Здравствуй, Кедуб. Это я, Ыныбас.
— Здравствуй, — насмешливо отозвался тот. — Разве столько шуму наделали только вы двое? А мне показалось, что к нам приехало много горластых гостей!
— Они только проводили меня до твоего аила, Кедуб.
— Тогда входи.
В аиле стало наряднее — появились новые ковры, блестела лунными шарами на спинке высокая железная кровать, попыхивали бронзовыми и серебряными заклепками сундуки, составленные горкой, венчал которую пузатый медный самовар. Старик выжидательно взглянул на гостя: что скажет этот орус? Не хуже, чем в русской избе, теперь у них с Чейне в аиле! Но, видимо, особой гордостью старика Кедуба было зеркало, подвешенное над кроватью, в которое он поминутно смотрелся, чмокая губами от восторга.
Ыныбас сел выше огня, взял протянутую ему пиалу с чегенем, выжидающе поглядывая на вход. Когда же его откроет рука Чейне, чтобы он смог посмотреть в ее глупое и заплаканное лицо при свете хорошего огня в очаге?
— Какие новости в горах? — спросил Кедуб, явно огорченный, что гость не вскинул восхищенно при виде его богатств руки и не покачал изумленно головой.
— Много новостей! Хан Ойрот вернулся, сейчас народ собирает под свою руку. Белый Бурхан несет людям слово правды и меч возмездия его врагам…
Кедуб охнул, едва не выронив трубку:
— Зачем пугаешь старика? Зачем так зло говоришь?
— Боишься, что хан Ойрот спросит с тебя за измену горам?
— Я не ты! Я не изменял своим горам, не обрезал свою косичку!
Ыныбас сдержанно рассмеялся:
— Ты считаешь, что, сохранив косичку на затылке, ты остался верным и преданным сыном Алтая? Почему тогда дочь продал за деньги старику?
Кедуб смутился, забегал глазами, не зная, чем и как возразить гостю. В эту трудную для старика минуту вошла Чейне, смущенно улыбаясь и виновато поглядывая на Ыныбаса. Она была в новом сиреневом чегедеке, перехваченном гарусным поясом, в пушистой беличьей шапочке с шелковой кисточкой, в ладных китайских сапожках, расшитых бисером.
Судя по новому убранству аила и по роскошному наряду Чейне, добрая половина золотых и серебряных монет, оставленных жене Оинчы, мигом перекочевала в карманы чуйцев! Кедуб ездил за покупками, сама Чейне?.. Теперь понятно, почему это она почувствовала вдруг какую-то ценность и значимость собственной персоны! Богатство дает людям чувство самоутверждения, оно же рождает гордыню… Она уже имела все, о чем только может
— Завтра Чейне уедет со мной, Кедуб.
— Оинчы разрешил тебе забрать ее у меня?
— Мне не нужно его согласие. Твоего, Кедуб, тоже.
— Но Оинчы — ее муж!
В голосе старика чувствовался страх. Ведь по закону гор и людей, живущих в этих горах, жена, переходящая от старшего брата к младшему, переходит вместе со всем его имуществом и детьми! Детей у Чейне нет, но у нее есть имущество и деньги, к которым старик уже привык и в глубине души считал своими…
Вместо ответа Кедубу Ыныбас взял Чейне за косы и, посадив рядом, грозно свел брови:
— Корми, жена! Я не чегенем сюда наливаться приехал!
И снова Кедуб едва не выронил трубку изо рта:
— Э-э, парень… Или Оинчы уже умер?
— Ты много говоришь лишнего, Кедуб! Почему бы тебе и не дать мне свою трубку покурить? Кедуб развел руки:
— Ты не гость, а родственник… Кури свою трубку! [140] Чейне рассмеялась и сдернула крышку с котла, выбирая для Ыныбаса самый крупный и жирный кусок баранины, обходя очередностью отца. Кедуб цепко загреб большую желтую шубу и направился к выходу из аила:
140
Каждый алтаец или алтайка имели свои собственные трубки, постоянно носимые при себе. Обмениваться трубками было не в обычае, да в этом не было и необходимости — при встрече каждый курил свою. Распространен был эквивалентный обычай — обмен кисетами или огнивами.
— Душно стало спать у очага… Грудь болит.
Ыныбас скупо улыбнулся и подмигнул Чейне.
Техтиек вел своих людей по Журавлиной дороге, [141] которая к утру должна остановить их у стойбища Анчи. Серебряная пыль неба, щедро рассыпанная над их головами уходящим летом, и на четвертую ночь пути не стала скупее. Сотрет ее только осень, что уже дышала с ледяных вершин недалекой отсюда Черги. Такой же вот серебристой пылью рассыпалась и душа Техтиека, когда он увидел смущение всегда серьезного Ыныбаса и искренность женщины, встретившей своего любимого, пахнула неожиданным жаром в его остывшее сердце. И эта минутная слабость сурового и не знающего жалости человека подарила им несколько дней и ночей счастья… Да и какой убыток от этого, нельзя же все время держать себя и других в кулаке!
141
Журавлиной дорогой южные алтайцы называли Млечный Путь. (Примечания автора.)
Он и сам не знал еще, как поступит с Анчи, пренебрегшим его наставлениями, что граничило с нарушением приказа. Пастухом был Анчи, им и остался: воинов не учит, а пасет, откармливая у чужих котлов! Вряд ли это могло ойти парням на пользу — обленились и отупели, загороженные чужой спиной от всех забот, бед и невзгод… Все хорошо в меру! Людей легко распустить, а собрать их в кулак, выжав лишний жир и пот, трудно — и время для этого нужно, и силы…
Да и хватит Техтиеку Козуйта с его щенками! Повторись такая история с прииском у кезеров Анчи — сама собой полезет голова Техтиека в петлю! Ведь если его сейчас схватят, то уже не стальные браслеты наденут на ноги и руки, а пеньковую веревку на шею… За ним столько числится даже по полицейским бумагам, что и суда не будет, а только приказ генерал-губернатора о казни преступника, не требующий высочайшего утверждения!