Белый Бурхан
Шрифт:
Учур лениво отмахнулся:
– Эти дела - женские!..
Сапары с треском опустила крышку на котел, брызнув пеной:
– А мужское дело - араку жрать с Дельмеком? Иди позови его, он не откажется!
– И позову!
– весело пообещал Учур, поднимаясь с кошмы.
Но Дельмек, услышав громкие голоса ссорящихся, уже и сам появился у входа, отбросив дверь и придерживая ее ногой. Поинтересовался от порога по-русски:
– Какой шум, если драки нету?
– Прошел к Учуру, протянул обе руки.
– Ты проснулся и не помер? Целый тажуур араки
Учур обреченно махнул рукой и опустился на старое место, уже хорошо им продавленное:
– Приехал вчера, устал, еды нет... Жена стонет, девчонка орет, будто ее режут... Чейне с Ыныбасом все бросили и уехали... Ты с Сапары еще не приехал... Что было делать? Со скалы прыгать?
Дельмека так и подмывало позлить Учура дядей и мачехой, но, наткнувшись на злые глаза Сапары, он передумал. Сел рядом с камом, спросил миролюбиво:
– Яшканчи камлал? Как его сын, Шонкор, не умер?
– Я уехал - живой еще был... Всю ночь камлал! С Синим Быком говорил, духами воды!
– соврал Учур.
– А утром коня разорвали для Эрлика... Ты, Сапары, конину варишь или баранину?
Сапары не отозвалась, но послышался плачущий голос Барагаа:
– Что, муж, совсем плох был мальчик, когда ты уехал?
– Не знаю, - отмахнулся тот.
– Я все сделал!
– Значит, умер...
– всхлипнула Барагаа.
– И лекарь Шонкору не помог, и ты проараковал...
– Да кому они помогут?
– снова раздраженно и зло заговорила Сапары. Только араку тажуурами жрать да на жен с кулаками бросаться!..
– На тебя никто не бросался, - сказал Дельмек с улыбкой.
– Кнут, который мне хотел подарить Кучук, он увез с собой...
Учур. вытаращил глаза на Дельмека, хохотнул:
– Я бы кнут у себя оставил!
– В это время заплакал ребенок, Учур брезгливо поморщился: - Уйми девчонку! Мало того, что муж голодный, она и ребенка кормить не хочет!.. Ну, Сапары, готово ли мясо?
– А ты что, дров уже принес, за водой три раза сходил к ручью, муки миску натер для лепешек? Вот и сиди.
– Попридержала бы язык, жена!
– посоветовал Дельмек.
– Не в своем аиле, в гостях...
Она стремительно обернулась на его голос:
– И ты, адыйок, будешь мне советы давать? Пошел
вон, шелудивый!.. Видеть тебя больше не хочу!
Дельмек вскочил, рванулся к выходу. Последнее, что он
увидел, когда оглянулся, была откровенно довольная - во весь рот ухмылка на лице Учура.
Глава пятая
БОЛЬШАЯ ПЕРЕКОЧЕВКА
Голубые горы Алтая были когда-то красными от гнева. И в этих кроваво-красных горах жили злые люди, не успевавшие отмывать живую кровь со своих рук и одежд. Этих людей ненавидели даже камни. Но и сами камни плавились от взглядов и слов этих людей...
Отложив в сторону топшур, Кураган, младший сын Сабалдая, вопросительно посмотрел на серого и осунувшегося Яшканчи: продолжать ли эту песню, если в его семье большое горе? Но ведь горе и радость - всегда шли и идут рядом... Были времена, когда жизнь всех людей гор была одним безбрежным горем...
–
– Играй свой черчек.
Кураган снова взял топшур.
Странный это был топшур: выдолбленный из цельного дерева, тяжелый и громоздкий, под силу только такому молодому парню, как Кураган. Вместо двух волосяных струн - высушенные жилы, верхняя дека прошита колышками в мизинец толщиной. Но кайчи уверенно перебирал пальцами по струнам, и не было фальши ни в голосе инструмента, ни в голосе певца...
Они только что проводили Шонкора в его вечный аил на вершине высокого дерева1 и вылили под комель его могилы три чашки араки. Кама не было, он уехал, и никто даже не подумал вернуть его с половины дороги. И тогда Сабалдай сказал:
– Твой сын умер молодым, Яшканчи. И проводить его на долгий отдых должен не кам Учур, а кайчи Кураган.
Кураган упрашивать себя долго не заставил: прошел к своему коню, снял длинный тюк, развернул его и достал самодельный топшур.
И снова запел Кураган - о реках слез, что текли по долинам и охлаждали раскаленные от гнева камни. Эти камни трескались, разламывались и оседали золотым песком на дно рек горя. И как только нога злого человека ступала в такую реку, он становился холодным камнем и застывал навсегда. И стоят эти камни теперь по всем рекам Алтая, и вечно кипит горькая вода у этих камней...
Яшканчи кивнул, соглашаясь с певцом: он сам видел, как пенилась и кипела вода у черных скал, поставленных посреди воды, и видел золотой песок, которым выстлано дно рек, ревущих тысячами горьких женских плачей.
Давно остыли горы от гнева, не трескаются больше камни от ненависти к поработителям и душегубам - сама земля Алтая заступилась и защитила своих детей. Но еще ломают реки горя черные скалы, и до сегодняшнего дня выносятся их обломки на берега, и оживают, и снова появляются в горах злые люди...
Закончил свою невеселую песню кайчи и удивленно смотрели на него люди, не веря, что сейчас, на их глазах, в их ушах, родилась новая легенда, как прощальная песнь Шонкору, которого тоже унесли в бесконечную даль реки горя, и в них есть капли слез его матери Адымаш и его отца Яшканчи.
Яшканчи провожал гостей.
Самые молодые - Кураган и Орузак уехали далеко вперед: старший сын Сабалдая торопился к своему маленькому сыну, а младшему не терпелось повидать невесту, которую надо еще уговорить, выплатить причитающийся выкуп ее родителям, а не получится, то и умыкнуть, как это случалось теперь все чаще...
Голова в голову с конем Яшканчи шел конь Мендеша, у которого с самой зимы не переводились беды: то волки напали на отару, то по неизвестной причине передохли все козы, то к старшей дочери черная болезнь глаз* привязалась... Сейчас его Туутан почти совсем не видит, хотя лекарь Дельмек и лечил ее три раза: навоз жеребой кобылы прикладывал к глазам, дул золой из-под треножника очага ей под веки, теплой аракой их промывал. Последний раз посоветовал кама Учура позвать, но теперь-то Мендеш и сам знает, какой будет прок от этого пьяницы...