Белый хрен в конопляном поле
Шрифт:
Палача моего словно паралич разбил. Комендант же, морда вся в бородавках, спрашивает: «О чем задумались, мастер?» А тот отвечает: «О любви и смерти, мэтр Кренотен, о любви и смерти».
Девушка как это услышала, бросилась палачу на шею и что-то шепчет ему на ухо — должно быть, просит, чтобы вернее ударил или вообще отказался, а пока нового заплечника найдут…
И вдруг я понимаю, милорд, что это все подстроено. И что не будет никакой казни. И что мастер-палач с этой девушкой знакомы, и что мэтр Кренотен с ней в заговоре, и не придется мне сквернить себя проклятым ремеслом. Радостно мне стало, но ненадолго.
Комендант
Палач мне показывает — связывай, мол, руки. Вязать-то я умею, стараюсь, чтобы не было больно. Все равно же это все сейчас кончится. Ей даже волосы не остригли.
Но он, гляжу, берет ее за шею, становит на колени и прижимает голову к плахе. Волосы небрежно так в сторону сгреб. Комендант от смеха давится. И говорит: «Кончайте комедию, капитан Ларусс». Я хорошо это имя запомнил, милорд.
И тут свистнул меч! Это не палаческий был удар — солдатский! Уж я-то знаю!
Отрубленную голову полагается показать народу, только показывать-то уж было некому: комендант Кренотен сорвался с места и побежал, как будто за ним морские собаки погнались. И стража, видя это дело, подхватила алебарды — и прочь. И народ, какой был, в страхе разбежался. Не такого они все ждали конца.
Я осторожно взял голову — ни одного волоска не срезано, вот уж удар! Положил в корзину на опилки. Тело, как полагается, выпрямил, положил рядом. Смотрю — на площади только мы двое и остались. Он сел прямо на окровавленную плаху, положил подбородок на рукоять меча и застыл.
Я спрашиваю: может, вина, мастер? А он говорит — нет, раздобудь-ка мне факел, да пару свечей, да огниво, да трут и еще проверь — хорошо ли горит…
Пока я бегал по лавкам, наступил уже и вечер. Возвращаюсь — он как сидел, так и сидит. Принял мои покупки, дал мне золотой и пошел прочь. А что с телом делать, спрашиваю так осторожно. А что хочешь, отвечает. Тело казненного есть собственность палача. В случае отказа — его помощника. Недаром из-за этого в палачи идут всякие сквернавцы, но я-то — моряк!
И вот сижу я, милорд, на его месте и чего-то жду. Может, того, что похоронная команда сама придет. Или суждено мне этот золотой на погребение истратить…
Вдруг слышу голос: «Молодой человек, тельце не уступите? Я хорошо заплачу!» Смотрю — а это мэтр Примордиаль собственной персоной, глава города. Он бы мог меня и не спрашивать, а вышибить пинком да и забрать, что ему надо. Но нет — блюдет старые обычаи, тело положено выкупать.
Он пришел один, без охраны, только ему охрана и ни к чему, его страх людской охраняет. И меня страх взял, сэр, и я только об одном думаю — возьму деньги, найму в бухте хоть самый паршивый ялик — и подальше, подальше от этого Чизбурга! Ну и говорю — забирайте, ваше. Не станет же, думаю, старикашка над ним глумиться. Мудрец все-таки.
А донести не поможете, спрашивает, я еще приплачу! Ну, старому человеку как не помочь. Он голову взял, я все остальное на плечо закинул. Я, милорд, не боюсь покойников с детства. Как-то рано я сообразил, что труп — это всего лишь оболочка, раковина без жемчужины, особой ценности не имеющая. И повел меня куда-то мудрый Примордиаль. Спустились мы с ним в подвал, а коридор уходит все ниже и ниже. Под Чизбургом целый город расположен,
И вот приходим мы в пещеру — точь-в-точь восточная сказка про разбойников, все освещено неземным таким голубоватым светом, только вместо груд золота и драгоценных камней полным-полно всякой вонючей алхимической дряни, а посреди пещеры стоит огромный закопченный котел — побольше того, в котором варят похлебку для команды целой королевской галеры. И никакого огня, милорд, под этим котлом я не вижу, а вода в нем все равно как бы слегка бурлит, тихонько побулькивает.
«Опускайте туда тело», — командует старый колдун, и я, не смея противиться, команду его выполняю. А он отправляет в котел таким же манером и голову.
Мне бы сразу отойти или хотя бы зажмуриться, но всякий моряк любопытен, иначе он сидел бы себе скромненько на берегу и носа не совал в синее море.
Словом, сэр, я не утерпел и поглядел.
Голова открыла глаза, а тело задвигало руками. Нет, не оттого, что там пузырьки бурлили. Само задвигало.
Этого, сэр, я уже не вынес. Про расчет, правда, не забыл, сгреб кошель и побежал прочь, не попрощавшись. Да мэтру и не до того было.
Не знаю, сколько я бегал по этим подземным коридорам, но только к утру нашел оттуда выход. И этим же утром вошла в бухту «Вирджиния слим». Я ей бросился навстречу — вплавь! Не помню, чего уж я там врал капитану Сдохли, а только предпочел он отойти от скалы на пару кабельтовых. И вовремя. Потому что наверху как раз и бабахнуло, да так, что скала пошла трещинами, и посыпались оттуда камни.
Ни о какой высадке уже и речи быть не могло. Команда бы взбунтовалась.
Она в конце концов и взбунтовалась — правда, уже при моей помощи. Не мог я после таких ужасных чудес оставаться честным матросом ее величества — поймите меня правильно, милорд. Пережив такое, любой нормальный человек непременно захочет поднять на мачте «Печального Джека» и отправиться под ним куда-нибудь подальше в южные моря, чтобы его, на худой конец, акулы съели. Лучше акулье брюхо, чем этот котел. От акул я, правда, отделался только ногой. Глаз же мне выбили…
— Довольно, — сказал граф Пихто. — Мой дорогой боцман, один человек уже заплатил мне жизнью за ничтожную часть этой тайны. Правда, это был куда больший мерзавец, чем вы. Поэтому жизнь я вам оставлю — пока. Но при двух условиях. Во-первых, вы никогда и никому больше не расскажете эту историю. Во-вторых, если меня уволокут отсюда на допрос или пытку, вы присмотрите за этими двумя парнями, что лежат без памяти. Да, это братья. Вот этого, с разрисованными щеками, зовут Терентий, а другого — Тихон. Только что-то он у меня бледный совсем стал, словно всю жизнь солнца не видел…
— Должно быть, малярия, сэр, — сказал боцман. — Когда очнется, дам ему хинной настойки, и будет как новенький; Слово моряка!
ГЛАВА 28,
Тихон очнулся и открыл глаза. Он понял, что находится не дома и не в гостинице. Дома вокруг было светлое дерево, в гостинице — грязная штукатурка. Здесь же был камень. Свод из камня, стены из камня, ложе, на котором он покоился под огромной меховой шубой…