Белый конь
Шрифт:
Смеркалось. Ладо снизу оглядывал город, возвышающийся над Курой, окутанный сумерками. До мельницы издалека доходили приглушенные звуки — гудок паровоза или стук колес. Но эти звуки оставались как бы за пределами всеобъемлющей тишины.
Город высился над Курой, окутанный сумерками.
Сумерки окутывали и Нарикалу, и Метехи, и Мтацминда тонула в серой мгле.
Из смутно белевшей на том берегу лачуги вышел Тома и помахал рыбаку. Ладо сначала не заметил его, потом сам замахал. Таким образом они договорились. Обрадованный
Остановленная хозяином мельница безмолвствовала.
— На сегодня хватит, наработались, — мрачно сказал Степанэ.
— Зря клиента отправил.
— А ну его…
— Хочешь, подвезу тебя на лодке домой…
— Я не спешу… Побуду еще здесь.
Ладо подтянул шестом свою плоскодонку, подозвал овчарку и посадил ее в лодку, после чего спрыгнул сам.
Степанэ, облокотись на перила, следил за рыбаком, недоумевая про себя: робкий, нерешительный, даже неуклюжий на берегу, Ладо в своей лодке становился совсем другим — здесь с ним никто не мог сравниться. Лодка была словно неотъемлемой частью его существа. Они дополняли друг друга. Со своей плоскодонкой Ладо всегда брал верх над Курой, какой бы бурной и разъяренной ни была река.
Вот и сейчас, оттолкнувшись шестом от кирпичной стены, рыбак направил лодку на середину реки, потом взялся за весло и с силой начал грести.
На том берегу стоял поджидавший его Тома.
Степанэ некоторое время смотрел, как борется лодка Ладо с волнами, потом запер мельницу на замок и вышел на улицу.
На крыше приземистого домика оглушительно чирикали воробьи, то и дело взлетая с суматошным хлопаньем крыльев и опускаясь на мостовую. Потом они снова располагались на крыше старого дома и с осторожном любопытством разглядывали прохожих.
Степанэ покосился вправо — у открытого окна стояла Юлия. Она отвела взгляд в сторону, словно не заметила, как с ней поздоровался Степанэ. Мельник кивнул ей еще раз.
Степанэ закурил папиросу, выпустил струю дыма. Какая-то женщина вылила на тротуар мыльную воду. Чуть дальше по улице сапожники, выставившие столик с нардами из мастерской, увлеченно играли. Доносился стук костяшек и азартные возгласы.
Мельник подошел к окну.
— Как поживаешь, Юлия? — спросил он.
Юлия молча смотрела на мостовую.
— Давно я тебя не видел.
— Я дней не считала.
— Зато я считал… Как ты?
— Хорошо.
— Твой муж на рыбалку поехал.
— Мне это не мешает.
— Раньше не мешало, как теперь — не знаю.
— И теперь не мешает.
Юлия только теперь посмотрела на мельника — двусмысленная улыбка играла на его лице.
— Чего ты улыбаешься?
— Давно не видел тебя.
Юлию всегда удивляла аккуратность Степанэ.
Проводя целые дни на мельнице, он ни разу не вышел оттуда запыленным или осыпанным мукой. Вот и сейчас он был одет так ладно, словно не с мельницы возвращался, а только что из дому
Облокотясь о подоконник, Юлия искоса взглянула на Степанэ и вдруг поймала его взгляд, жадно шаривший по ее открытой груди. Она быстро выпрямилась и прикрыла грудь.
— Я сегодня приду к тебе, Юлия…
— Нет.
— Приду…
— Нет, — упрямо повторила жена рыбака.
— Все равно приду.
— А я сказала — нет.
Юлия закрыла окно. Обескураженный мельник побрел восвояси.
До самого вечера Степанэ просидел на своей мельнице. Наблюдал за мальчишками, прыгавшими с Мухранского моста в воду.
На город опускалась ночь. Мельница чуть заметно покачивалась на воде.
Степанэ внезапно прислушался, напряг слух: мельница молчала. Мельника насторожило именно это молчание. Мельница не раз останавливалась и прежде, но Степанэ показалось, что сейчас она не просто остановилась. Мельница безмолвствовала. Это молчание показалось хозяину зловещим. В тревоге он поспешил на мельницу. Внутри было темно. Крысы завозились и сразу затихли при его появлении.
Раздавался тихий плеск воды. Но вода словно лишь затем и плескалась, чтобы сделать тишину еще более угрожающей.
Степанэ некоторое время стоял в полной растерянности. Потом кинулся к ковшу — тот был пуст. Проверил деревянные и жестяные желоба — нигде ни зернышка.
Мельник понял — мельница не просто молчала. В ней царила пустота. Это было безмолвие пустоты.
Степанэ торопливо выбежал во двор, рванул дверь подвала — повеяло сырой прохладой. Он чиркнул спичкой, вспыхнул бледный язычок пламени, и мельник увидел в углу пустые мешки: аккуратно сложенные, они лежали несколькими стопками. В темноте он ощупал мешки дрожащими руками, отбрасывая в досаде один за другим.
Из подвала Степанэ ринулся на балкон к Мако. Заглянул через окно в комнату. Старуха стояла перед иконой и, крестясь, шевелила губами.
— Мако! — заорал Степанэ.
Старуха вздрогнула и, в испуге подскочив к окну, отодвинула занавеску. При виде Степанэ удивилась, открыла ему дверь.
— Давай мое зерно! — заявил мельник с порога.
— Бери сам, мне его не поднять.
Степанэ выволок из-под кровати мешок, который когда-то припрятал у Мако на черный день, вскинул его на плечо и поспешил к мельнице.
Ловко развязав мешок, Степанэ высыпал зерно в ковш, подошел к тормозу и повернул его влево. Мельничное колесо заскрипело, заплескалась вода, огромный жернов начал вращаться, и мука по желобу белым снегом посыпалась в ларь.
Мельник с облегчением вздохнул и, отыскав в кармане спички, зажег керосиновую лампу. Желтый свет замигал, и по стенам задвигались тени.
Степанэ прислушивался к стуку порхлицы, как врач к пульсу больного, и довольная улыбка разливалась по его лицу. Выйдя наружу, он снова прислушался к мерному гулу.