Белый конь
Шрифт:
Непонятно было другое: как только утром я видел из окна идущую в школу Зизи, у меня тут же пропадало всякое желание с ней встречаться. То же самое в школе — я шел на всевозможные ухищрения, чтобы на перемене не наткнуться на Зизи и после уроков идти домой без нее. Но вечером, когда Анано садилась рукодельничать, а я будто бы склонялся над уроками, мечты о Зизи вновь завладевали мною: я видел ее улыбку, лицо, движения, слышал голос, ощущал запах… А на другой день все, что волновало и притягивало меня прошлым вечером, опять улетучивалось — прекраснейшая гармония исчезала.
В один
Анано я сказал, что забыл узнать задание по алгебру мол, сбегаю к Зизи и узнаю. Накинув пальто, я так бистро выскочил наружу, словно спасался от опасности. На дворе навалило снегу, ноги у меня скользили. В темноте я с трудом нашел дорогу до калитки. У калитки я задержался, так как понял… точнее, я понял, и потому остановился… никуда я не пойду. Это не было ни робостью, ни трусостью. У меня пропало желание идти к Зизи, сейчас я не мог ни видеть, ни слышать ее. Причина оставалась неясной. Хотя я и не старался разобраться в ней, поскольку весь был во власти слепых желаний: «хочу — не хочу».
Я тотчас же вернулся. Не помню, переглянулись ли мы с Анано, когда я выходил из дому. Не могла ли она догадаться по моему лицу, что я вру? Но у самой Анано на лице ничего нельзя было прочесть. Я долго вытирал ноги, отряхивал ботинки, потом с деловым видом зашел в комнату и бросил пальто на тахту.
— Вернулся, — спросила Анано, — или еще не ходил?
— Не ходил. Вспомнил задание по дороге, — придумал я правдоподобную версию.
— Конечно, если по дороге вспомнил, то идти незачем! — Анано была поглощена делом и не поднимала головы. Второй день она вязала мне носки.
— Алгебра — предмет сложный, — сказал я, листая учебник, — но ничего…
— Да, сложный… но если с самого начала в ней разобраться, то потом будет нетрудно. Если тебе тяжело, я помогу, кое-что помню.
Наш алгебраический диалог на этом закончился. Тем временем снаружи кто-то позвал Анано:
— Это почтальон! — воскликнула она и бросилась к двери.
Почтальон ни в какую не согласился зайти в дом и отведать угощение: мол, не вы одни, мне еще в тысяче мест нужно побывать. Он с порога протянул треугольный конверт и ворча ушел, исчез в темноте, как Анано его ни упрашивала. Наш почтальон был угрюмым стариком, но все в деревне его любили, уважали и с замиранием сердца ждали его появления.
— От отца письмо! — сказала Анано. — Открой и прочти.
Мы быстро уселись за стол. Я отодвинул в сторону свои книги, придвинул поближе тускло светящую лампу и осторожно вскрыл треугольный конверт. Из письма буквально вырвалось пламя задора и оптимизма. Что за человек мой отец! Он утешал и подбадривал нас, наполнял терпением, надеждой и радостью. У меня создалось впечатление, что если бы не мой отец, то победить врага было бы куда труднее. Он писал, что к весне все кончится
— Видишь, какой он! — сказала Анано. — Такого отца, как у тебя, ни у кого нет.
Анано сразу преобразилась. Я давно не видел ее улыбающейся, а сейчас она не могла скрыть внутреннего волнения и радости, они отражались на ее лице, в глазах. У меня тоже камень свалился с души, и я, счастливый, смотрел на хлопоты Анано. Она сразу приготовила ужин, поставила на стол кувшин с вином. При виде мокрого кувшина меня чуть не стошнило, от него в комнате сразу запахло терпким запахом марани. Анано наскоро поджарила на печке яичницу и поставила прямо передо мной сковородку. Поджаренная на свином сале яичница распространяла совсем другой, аппетитный аромат, не то что вино, и мы приступили к еде. Сыр, хлеб, яичница — королевский ужин!
Анано налила вино в маленький стаканчик для водки, произнесла тост за моего отца, за то, чтобы он вернулся с миром и победой, за сегодняшнюю радость, и опорожнила стакан.
— Отпей хоть немного, — обратилась она ко мне, — это ведь тост за твоего отца!
— Не могу, от одного вида воротит!
— А ты как думал, с первого раза захотел кувшинами пить! К вину нужно привыкать понемногу, с ним шутки плохи. Как с ним обойдешься, так оно и ответит… Но сейчас выпей, иначе нельзя. Немного не повредит, и уснешь хорошо.
Что поделаешь, я не мог обидеть Анано и отпил несколько глотков, стараясь не почувствовать запаха. Я думал, что меня будет тошнить, но вышло наоборот: вино приятно разлилось по телу. Анано опять наполнила стаканы, и я уже заранее знал, что она скажет.
В ту пору, да и на протяжении многих лет потом, тост за павших на войне был обязательным. Даже если пилось всего три стакана, один тост непременно произносился за павших. Тост этот ввела и узаконила сама жизнь, и он стал внутренней потребностью людей.
Анано помянула павших, конечно, подразумевая Сабу. Она сразу сникла, и ее живые берилловые глаза застлал туман пепельного цвета. А это значило, что недавняя радость прошла. Я выпил за павших молча, всем своим видом выказывая Анано, что душою я с ней. Анано взглянула на меня и в знак благодарности наклонила голову, пообещав: расскажу тебе одну старую историю. Я слушать больше ничего не хотел, ибо радость, вызванная письмом отца, уже улетучилась. Одним словом, праздника у нас с Анано не получилось. Между нами вновь встала тень Сабы, которая сразу отбросила нас на два противоположных берега.
Пока я думал о своем, Анано начала рассказывать обещанную историю. Поначалу я не разобрался, но потом понял, что речь шла о некоем Иотаме, крепком семидесятилетием пастухе, который жил в одном из кизикских селений. В Нислаури… Биография Иотама интересовала меня мало, я все ждал, когда Анано заговорит про Сабу. Но она гнула свое: оказывается, у Иотама было тысяч пять овец. Мне сначала не понравился Иотам: я подумал — человек, у которого столько овец, не может быть порядочным. Анано же убеждала меня в другом: оказывается, он слыл человеком умным, честным и трудолюбивым, оказывается, тем, кто шел к нему в пастухи, он через два года выделял от стада до ста голов…