Белый конь
Шрифт:
В тот вечер именно отсюда показался странник с палкой в руке. Первыми его заметили собаки, подняли лай, но незнакомец не остановился, даже шагу не сбавил. Он напрямик шел к стоянке. Собаки ощерились, залились яростным лаем, как бы предупреждая незнакомца: еще шаг, и мы на тебя набросимся. Пастухи сразу же почуяли опасность, вскочили на ноги, прикрикнули на собак, велели им лечь. Но псы не послушались хозяев, с лаем и рычанием сорвались навстречу незнакомому путнику.
Пастухи с палками погнались за взбешенными овчарками, но где было угнаться за ними! Издали пастухи замедли, что незнакомец — нищий седой старик
Десять псов вместе набросились на старика, подмяли его под себя, стали рвать и трепать. Пастухи прибавили ходу — может, еще успеем и спасем несчастного, потом запыхавшиеся, все в поту, палками стали разгонять разъяренных псов.
Но приблизившись, они не поверили собственным глазам: уж не сон ли это? На земле и правда происходило нечто удивительное: сбившиеся в кучу собаки жалобно скулили, лизали лицо и руки лежащего на земле старика, несколько овчарок растянулись рядом, положив лохматые головы ему на одежду, другие ластились к нему. Старик с блаженством на лице лежал, откинув голову на землю, и дрожащими, огрубелыми руками цеплялся за собак, гладил их…
Это был Иотам — пастухи узнали его и теперь с удивлением наблюдали это странное зрелище. Как видно, овчарки быстро опознали бывшего своего хозяина и, выразив таким образом радость, повалили его наземь.
Пастухи окриками и угрозами с трудом отогнали собак от их прежнего хозяина, помогли ему подняться, отряхнули пыль с одежды, подняли с земли его пустую суму и повели к дому. «Узнали, кацо, узнали!» — твердил по дороге Иотам и утирал рукой слезы.
Приблизившись к стоянке, он стал разглядывать коней: сделал несколько несмелых шагов в их сторону, улыбаясь, постоял, оглянулся и подошел к коням вплотную.
— Сагара! Нисла! Шамиль! — шептал старик, разглядывая и узнавая коней. — Шете! Шальной, ты все такой же отчаянный или поумнел?
— Отчаянный! Разве он поумнеет? — отвечали пастухи, не глядя старику в глаза. А некоторые даже отворачивались.
— Эх, Мирабо! — узнал Иотам черного коня, на лбу у которого отпечаталась белая луна. — Мирабо, хайт, Мирабо!
Мирабо навострил красивые черные уши, потом встряхнул головой и ответил Иотаму ржанием.
— Мирабо!
Конь опять заржал.
— Мирабо! Ты жив, жив!
За Мирабо последовали и другие кони, почти весь табун заржал: повернувшись к Иотаму, кони били копытами и вставали на дыбы…
Иотам воздел обе руки к небу и рухнул на землю.
— Будь благословен господь, да святится имя твое! — прошептал он, а потом еле-еле поднялся на ноги.
За это время пастухи успели сделать многое: вывалили из кипящей кастрюли хинкали, забили и освежевали овцу, отдельно приготовили мясо для шашлыка, отдельно — для каурмы…
А Иотам сидел у огня на покрытом овечьей шкурой седле, руки его покоились на коленях, он смотрел на
— Эхма! — вырывалось время от времени у Иотама, и он опять возвращался к хинкали.
На пастбища легла безлунная ночь. Непролазная, тяжелая тьма подступила так близко, что постепенно сжимала кольцо света, падающего от огня.
Пастухи вывалили из костра угли и жарят шашлыки. Но суетятся они гораздо больше, чем нужно для шашлыков и каурмы. Показная суета вызвана неловкостью, все это чувствуют, но никто не может первым нарушить молчание.
— Жаль, что выпить нечего! — говорит сидящий рядом с Иотамом сухой и жилистый саркал [20] Тома Бикашвили, чья тушинская шапка надвинута до самых бровей.
20
Саркал — старший у пастухов.
— На них разве напасешься водки да вина?.. И когда они успели все вылакать?
— Мирабо, — улыбается Иотам. — Крепкий был конь…
— Он и сейчас крепкий! — говорит Тома Бикашвили.
— Узнал, он меня узнал! — радуется старик.
— Как же! — подтверждает старший пастух и, словно стараясь, чтобы опять не воцарилось молчание, говорит: — Ведь это ты его так назвал, Нотам.
— Сколько лет этому коню?
— Пятнадцать…
— Пятнадцать лет. — Опять улыбается Иотам. — Сколько времени прошло. Я и не помню, почему так назвал этого коня.
— Ты об этом не думал, вот и не помнишь.
— Конечно, не думал. До этого ли было?
Потом пришли тушинские пастухи и принесли немного водки. Иотам к ней даже не прикоснулся, но выпивка все же сделала свое дело, люди развеселились, и удручающее молчание развеялось.
Ужин длился недолго, наутро нужно было выступать в горы. Иотам оставил у огня Тому Бикашвили и, когда вокруг все угомонились, спросил про своих родных. «И жена твоя, и сын живут хорошо, — сказал старший пастух. — Печалит их лишь то, что ты пропал без следа, а так они живы-здоровы», — Тома старался избежать откровенной беседы, дабы не проговориться о том, что так тщательно скрывал весь вечер.
Потом Иотам заговорил о Барнабишвили: сдержал ли тот свое слово?
— О каком слове ты говоришь, Иотам, я что-то не понял? — растерялся Бикашвили.
— Я слова не нарушил… а он?!
— Говорю тебе, я не понял, о чем ты.
— Мы же дали друг другу слово, я и Барнабишвили.
— Какое слово, что за слово, ничего не знаю!
— Да, ты не знаешь. — Иотам задумался. — Может, и я не должен говорить? Но жизнь прошла, и пусть кто-то знает! Тома, я верю, что ты сохранишь в тайне то, что я тебе скажу. — И он подробно поведал саркалу об обещании, которое дал на берегу Алазани, объяснил, почему вынужден был бесследно исчезнуть из родных краев… «Барнабишвили привел бы в исполнение свою угрозу. Сначала от меня бы отделался, а потом и сына погубил бы».