Белый мусор
Шрифт:
— Странно, но — да. Не забывай, Клод выстраивал свою личность годами, он проделал жизненный путь, чтобы стать тем, кем он есть.
— Бедняга, обросший комплексами?
— Ты получила его достоинства и недостатки, как неделимое наследство.
— Звучит не круто…
— При этом ты избавлена от необходимости всё время хранить в себе опыт прошлых ошибок. Как говорила одна из моих личностей, писатель-фантаст, Александр Левьен: — «без призраков прошлого любой герой становится плоским призраком настоящего»
— И что?
— То,
— Будто у меня этого нет. И обиды и неудачи, всё в комплекте…
— Да, но у тебя это происходит здесь и сейчас, а у нас — это полузабытое прошлое, оставшееся шрамами в нашей душе. На тебе эти шрамы заживают как на брюхоноге.
— Вот мерси. Нет бы сказать, что раз я начала жизнь с готового человека, то я пошла дальше и стала чем-то типа сверхчеловека.
— Осторожнее с шутками. Сверхчеловек — это всегда что-то лишнее, пена и мусор, налипшие сверх человека.
Во время поездки Двунадесять несколько раз развязывал меня. Несколько раз я пыталась сбежать. Он добродушно хватал меня за шкирку, скручивал в бараний рог и снова залеплял руки лентой.
В это своеобразной игре в догонялки я провела дни обратного пути в Моску.
Глава 101. Анабиоз воли
Чёрный бронепежо Дель Фина пропустили на экоконтроле, не досматривая. Мне даже почудилось, что охранники на посту уважительно вытянулись и отдали честь, когда мы проезжали мимо.
Так же, на скорости, игнорируя правила дорожного движения, словно мчался по родным степям Санитарного Домена, Двунадесять пересёк Моску.
Остановился на улице Третьей Мировой перед каким-то многоквартирным домом. Тихий дворик с новенькой детской площадкой. Лужайки, беседки. Круглосуточно дежурящий бес-пилот Жандармерии покачивался в центре двора.
Именно о таком дворе мечтают молодожёны… такие дома рекламируют банки, впаривая кредит на жильё с невыносимой процентной ставкой.
Двунадесять взвалил меня на плечи и поднялся на этаж пешком. Грузоподъёмность лифтов его не устраивала. Открыл дверь квартиры, прошёл внутрь и бросил меня на диван:
— Попробуешь сбежать?
— Конечно.
— Тогда знай, дом под усиленным наблюдением Жандармерии. Я попросил их присматривать за тобой.
— Ого, ты уже отдаёшь приказы жандармам? Пока меня не было, ты стал шеф-капитаном Жандармерии?
Двунадесять ухмыльнулся:
— Не совсем, но с шеф-капитаном Жандармерии знаком. Я теперь буду мутить с ним кое-какие дела. Кончай унывать. Лечи депрессию.
— Я всё равно сбегу. Никакой продажный шеф-капитан
— При попытке к бегству бес-пилот будет стрелять транквилизаторами. Знаешь какой у них эффект?
— Знаю.
— Нет, не знаешь. Кроме потери сознания, происходит высвобождение кишечника и мочевого пузыря. Ты будешь валяться во дворе, воняя как старый брюхоног. Так что давай, мон ами, веди себя прилично.
Дель Фин отодрал от моих рук и ног липкую ленту и пошёл к выходу.
— Что это за место? Чья квартира?
— Антуана Рыбина. Ты в завещании указана наследницей. Документы найдёшь в сейфе в кабинете.
Как ни странно, но угроза обосраться при бегстве сработала. Я осталась в квартире, но погрузилась в другую стадию отчаяния и слабости. Этот анабиоз воли напоминал первые мысли внутри колбы с вонючим диссоциативным электролитом. За несколько минут до появления на свет.
Всё, что произошло за последние месяцы, стало чужим воспоминанием, а сама я будто была непричастна. Привыкла, что воспоминания в моей голове могут не относиться к моей жизни.
Даже Антуан стал каким-то чужим жизненным опытом. Только боль и грусть были свои. Не получалось их отделить и перенести в чужой опыт.
Снова и снова проверяла календарь. Иногда сворачивала на кухню и жевала сухари, запивая водой. Каждое воскресенье мне доставляли упаковку двухлитровых бутылок воды «Родничок Анри». Один из даров корпоративного мира за спасение цивилизации.
Сухарей у Антуана было огромное множество. Я постепенно рисовала портрет несостоявшегося мужа.
В быту Антуан оказался бы практичным. У нас не текли бы краны, не перегорали лампочки и не горела бы электропроводка. Всё бы было починено, подкручено и начисто вытерто.
Полагаю, у нас произошла бы первая ссора именно по причине крохоборства.
Антуан, воспитанный в семье военных, хотел бы оставить дома запасы в виде десятка мешков сухарей. Всё это наполовину сгнило бы, наполовину было бы поедено тараканами, но если бы я заикнулась о том что, не пора ли выбросить сухари на помойку, Антуан вспылил бы, напирая на то, что я дура и не понимаю, что на чёрный день всё сгодится.
«Изнеженная австралийка, — слышала я воображаемую ругань. — Привыкла кидаться хлебом!»
Эта фантазия — всё что осталось мне от Антуана. Плюс её продолжение: я тайком выбросила бы гнилые сухари, а после призналась бы. Антуан бы простил. Поворчал бы и простил.
Кухня квартиры маленькая, по имперскому обычаю забита предметами. Слишком большой стол, слишком растопыренные ножки у табуреток, слишком много лишней посуды, пыльных полотенец под иконами. Да и самих икон как-то многовато… Вот уж не знала, что он такой набожный. А ещё много фотографий в рамках. Родители, друзья-эскадронцы, какая-то белобрысая девка с ромашкой в губах. Кажется, это была какая-то полуответная любовь Антуана, выскочившая замуж за адмирала воздушного флота Империи.