Мне снилась буря: рушились стволыдеревьев, из ненастной сизой мглыбезлюдный берег выпростался вдруг,дрожа от страха, я пыталась люкоткрыть, но не смогла; там был Ваш сын,в купе игру затеяли мы с ним,в тоннель влетел наш поезд – тьма, хоть глазколи – рука проворно пробраласько мне под платье, между бедер, силдышать не оставалось, пригласилВаш сын меня с собою – он хотел,чтоб в белый мы поехали отель,что в изумрудном озере в горахвесь отражен, уже ни стыд, ни страхмне не могли, пылающей, помочьподол мой опустить, отбросить прочьего ладонь – и палец, два, и трипротиснулись в меня, дрожа внутри,я ноги развела: по ним текло,тут проводник протер в купе стекло,на миг остолбенев, потом ушел,я вся была как пустотелый стволжеланья, жажды – до тех самых пор,пока мы в вестибюль во весь опорне ворвались – консьержка там спала —и он, ключи схвативши со стола,наверх стремглав не бросился опять,меня не прекращая раздеватьпри этом; небо было голубым,но к вечеру как будто белый дымповерх деревьев стройных закружил —то ветер дул с заснеженных вершин,с неделю провели мы среди них,постель не покидая ни на миг,Ваш сын меня почти распотрошил,профессор, я разбита, я без сил,не знаю, чем усталость эту снять,Вы можете
помочь или понять?Второй наш вечер помнится мне так:ярился ветер жесткий, как наждак,меж лиственниц, окреп он, чтоб сорватьс беседки крышу – пагоде под стать;валы вздымались, многим утонутьсулила ночь, Ваш сын ласкал мне грудь,потом прижался ртом, сосок набух,в отеле свет мигнул, потом потух,шаги и гомон слышались во мгле,казалось, мы на белом кораблев открытом море, плеск и беготняповсюду раздавались, он менясосал, сосал – я сдерживала крик:с такою силой он к соскам приник,что оба затвердели; как сквозь сон,порой мы различали стекол звон,потом в меня он втиснулся опять,Вам не понять, профессор, не понять,что там, в горах, за звезды, – свет их чист,огромные, что твой кленовый лист,все падали, все падали они,в воде озерной гасли их огни,то были Леониды, он сказал,мы слышали – на помощь кто-то звал;помимо члена, палец был во мне,они крест-накрест терлись в глубине,звучал то плач, то быстрый шепоток,он влез в другой проход, мой ноготоку комеля во мне сокрытый членласкал – в меня утоплен, схвачен в плен,ему он больше не принадлежал,зигзаг слепящей вспышки пробежалтак быстро, что исчез скорее, чемнад крышей раскололся гром, затемвсе снова почернело, лишь в воденеверный свет струился кое-где,в бильярдной был потоп, все сбились с ног,боль нарастала, кончить он не мог,нам было так чудесно, со стыдасгораю я, профессор, но тогдамне было не до этого, хотякричала я; примерно час спустяуслышали мы хлопанье дверьми —от озера скорбящими людьмивносились трупы, ветер не стихал,Ваш сын, заснув, объятий не разжал.Однажды – мы стояли у окна —спасти решили кошку: чуть видна,чернела средь листвы она густой,в которой двое суток с ночи тойс испугу провела; слепую злостьее когтей спасателям пришлосьотведать, в тот же вечер из менякровь заструилась, алым простыняокрасилась, я помню, он как разпоказывал мне снимки – мы о Васбеседовали; я спросила: тыне возражаешь против красноты? —не следует буквально пониматьслова «не покидали мы кровать», —едва коснулась кошка та земли,как мы, одевшись, ужинать сошли,там были танцы, прямо меж столов,пошатывалась я, под мой покров —одно лишь платье – воздух проникал,а он опять рукой меня ласкал,я слабо попыталась оттолкнутьего ладонь, но он успел шепнуть:я не могу, позволь мне, разреши, —танцующие пары от душинам улыбались; отодвинув стул,он сел и быстро пальцы облизнул,я видела, как красная рукакромсала мясо, жесткое слегка,с едой покончив, мы сбежали вниз,под лиственницы, где прохладный бризмне тело овевал и, хоть оркестрза стенами не слышен был, окрестцыганская мелодия плыла;той ночью я едва ли не быларазорвана; от крови он лютел,рой звезд, кружась, над озером летел,луну затмил на небе этот рой,к нам в окна звезды сыпались порой, —одна беседки крышу, что былана пагоду похожа, подожгла;вершину, что венчал собой ледник,высвечивала молния на миг.
2
Однажды мы оставили постельслужанкам на весь день, с утра отельпокинув, чтоб на яхте походить.Трехмачтовое судно бороздитьдо сумерек не прекращало гладьспокойных вод. Его рука опятьпод пледом до запястья внутрь ушла, —ее я, как перчатка, облегла.Без облачка был синий небосклон.Деревьями отель был поглощен,а те сливались с зеленью воды,блестевшей наподобие слюды.Шептала я: возьми, возьми меня! —и не стыжусь теперь, во всем виняубийственное солнце. Все равно,нам негде было лечь: везде виноцедил народ, цыплят глодая, с нас,укрытых пледом, не спуская глаз.Я вся была как в лихорадке – такменя дурманил втиснутый кулак;как поршень, он скользил туда-сюдаза часом час. Их взгляды лишь тогдаотворотились прочь, когда закатокрасил небо, но сильней стократих зарево в отеле отвлекло —он вновь был виден, и одно крылопылало; сбившись в кучу и дрожа,все в ужасе взирали на пожар.Вот тут-то сын Ваш робость поборол,поднял и насадил меня на кол,стонала я, но крик глушил мой стон:за трупом труп срывался из окон.Я содрогалась из последних сил,покуда он струю не испустил,прохладную и нежную. С деревтела свисали. Снова затвердев,опять нырнул – и снова стон исторг,о, нету слов наш выразить восторг,крыло отеля выгорело, в немлишь койки, пощаженные огнем,виднелись; как все это началось,никто не знал, – быть может, солнца злостьшальная ворох наших простыней,горячих с ночи, обожгла сильней —и подпалила; то ли кто из слугкурил – его жара сморила вдруг;а может, зажигательным стекломподтаявший явился горный склон.В ту ночь мне глаз сомкнуть не удалось,внутри, казалось, что-то порвалось,Ваш нежный сын во мне был напролетвсю ночь, но без движения, народнад мертвыми склонялся за окном,не знаю, женский опыт вам знакомиль нет, но алой боли пеленаза часом час все зыбилась, онакак озеро спокойное была,что в берег тихо плещет. Не моглазаря нас ни разъять, ни усыпить.Уснув же наконец, пришлось испить иное:мне приснилось, будто я —фигура носовая корабля,резная «Магдалина». По морямносясь, я на себе носила шрам,оставленный меч-рыбой, я пилакрепчайший ветер, плоть моя быладревесная обточена водой,дыханьем льдов, бессчетной чередойплавучих лет. Сперва был мягок лед,я слышала, как кит с тоской поет,свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —меж ветром и китовым плачем нетбольших различий; позже лед пошелвгрызаться в нас (мы были – ледокол),мне грудь стесало напрочь, я былапокинута, точнее – родиладревесный эмбрион, он снег и ночьсосал, разинув рот, покуда прочьего все дальше злобный ветер гнал;еще один свирепый снежный шквалмне матку вырвал начисто, – вертясь,она в пространство белое взвилась.С каким же облегченьем ото сная встала поутру, озаренагорячим солнцем, чей спокойный свет,лаская, гладил мебель и паркет!Ваш сын неслышно вышел вслед за мнойи со спины так глубоко проник,что в сердце, еще помнившем ледник,расцвел цветок, внезапен и багров.Не знала я, которым из ходовв меня вошел он, но и весь отель,и даже горы – все дрожало; щельчернела, извиваясь, где однадо этого царила белизна.
3
Сдружились мы со многими, покане ведавшими, как их смерть близка;средь них была корсетница – пухлаи, ремеслу подобно, весела, —но ночи мы делили лишь вдвоем.Все длился звездный ливень за окном,огромных роз тек медленный поток,а как-то раз с заката на восток,благоухая, роща проплыладеревьев апельсиновых; былая в трепете и страхе, он притих,мы молча проводили взглядом их,они, шипя, растаяли в воде,как тысячи светильников во тьме.Не думайте, что не было у насвозможности прислушаться подчас,как безгранична в спящем мире тишь,друг друга не касаясь, – разве лишьон холмик мой ерошил иногда:ему напоминал он те года,когда, забравшись в папоротник, тамвозился он, играя. По ночамнемало он рассказывал о Вас —и Вы, и мать стояли возле нас.Из облаков закат лепил цветыневыносимой, странной красоты,казалось, будто кружится отель,грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,я вся была в огне, его языкко
мне в ложбинку каждую проник,а семя оросило мне гортань —обильная, изысканная дань,что тотчас превратилась в молоко,а впрочем, и без этого легкооно рождалось где-то в глубине,до боли распирая груди мне;внизу он осушил бокал вина —ведь после страсти жажда так сильна —и через стол ко мне нагнулся, ялиф платья расстегнула, и струязабрызгивала все вокруг, покагубами он не обхватил соска,другую грудь, что тоже потекла,я старичку-священнику дала,все постояльцы удивлялись, ноони нам улыбались все равно,как будто ободряя – ведь любовьв отеле белом всем доступна вновь;в дверь заглянув, шеф-повар просиял,поток молочный все не иссякал,тогда он подошел, бокал налил,под грудью подержав, – и похвалил,его в ответ хвалили – мол, едасостряпана на славу, как всегда,бокалы прибывали, каждый пил,шутник какой-то сливок попросил,потом и музыканты подошли,за окнами, в клубящейся дали,гас свет – как будто маслом обнеслои рощи, и озерное стекло,священник продолжал меня сосать —он вспоминал свою больную мать,в трущобах умиравшую, – Ваш сындругою грудью занят был, с вершинсползал туман, под скатертью ладоньв дрожащем лоне вновь зажгла огонь.Наверх пришлось нам броситься. Он членввел на бегу, и бедра до коленмне вмиг горячей влагой залило,священник же, ступая тяжело,процессию повел на склон холма,мы слышали, как пение псалмастихало, удаляясь, он моизасунул пальцы возле члена, икорсетница-пампушечка, наш друг,туда же влезла, захватило дух —я так была забита, но должнапризнаться, что еще не дополна,
4
Однажды ясным вечером, когда,как простыня, озерная водаалела, мы оделись и пошлик вершине, пламенеющей вдали,тропа была прерывиста, узка,петляла меж камней; его рукаопорой мне служила, но и внутрьныряла то и дело. Отдохнутьрешили мы меж тисов, что рослиу церкви; наклоняясь до земли,щипал траву привязанный осел;когда Ваш сын, скользнув, в меня вошел,монахиня с корзиною бельяявилась и сказала, чтобы янапрасно не смущалась: наш ручейгрехи смывает полностью, – смелей!То был ручей, что озеро питал,которое жар солнца выпивал,чтоб все дождем опять вернулось вниз.Ее стирать оставив, взобралисьмы в царство холодов, где не растетни деревца, где только снег да лед.Уже и солнце спряталось, когда,впотьмах в обсерваторию войдя,мы в телескоп взглянули. Как же онбыл звездам предан, звездами пленен!Вы знаете – они ведь у негов крови; но только в небе ничегоне видно было – звезды до однойна землю пали снежной пеленой,не знала я, что звезды, словно снег,к земле и водам устремляют бег,чтоб поиметь их; в этот поздний часк отелю спуск был гибельным для нас —мы кончили еще раз и легли.Во сне он был и рядом, и вдали,и образы его плелись в узор,порой я различала пенье гор —они поют при встрече, как киты.Всю ночь летело небо с высоты,в мельчайших хлопьях, и со всех сторонВселенной раздавался сладкий стон, —с тех пор, как начала она кончать,он столько лет не прекращал звучать;мы встали утром, звездами шуршаи жажду снегом утолить спеша,все было – даже озеро – бело,отель казалось, вовсе замело,пока трубу он не наставил внизи те слова внезапно не нашлись,что я там надышала на стекле.Он сдвинул телескоп, и на скалево льду мы различили эдельвейс;он указал на падавших с небеспарашютистов, стала вдруг видназастежка от корсета, – то она,подружка наша пухлая, была,она, казалось, в воздухе плыла,зависнув в небе между двух вершин,синяк, который Ваш оставил сын,виднелся на бедре ее, он был,по-моему, взволнован, его пыля чувствовала словно в забытьи,тряс ветер трос фуникулера ираскачивал вагончик, рвался крик,вниз постояльцы падали, языкего стучал мне в грудь, а кровь – в виски,мгновенно напряглись мои соски,цепочка дам не падала – плыла,их юбки были, как колокола,раздуты ветром; обгоняя их,к земле летел поток фигур мужских,казалось – это танец кружит всехи женщины не вниз летят, а вверх,как будто руки сильные мужчинподбросили воздушных балерин;мужчины оземь грянулись, вдогони женщины попадали на склон,в деревьев кроны, в озеро, и лишьзатем упала россыпь ярких лыж.Спускаясь, мы решили у ручьяпередохнуть. На удивленье, ятак четко различала с высотырыб в озере прозрачном – их хвостыи плавники горели сереброми золотом, их скопище о томнапомнило, снуя под толщей вод,как семя ищет в матку мою вход.Уже иные рыбы жертв бедыобнюхивали в поисках еды.Я слишком сексуальна? Иногдая думаю – по-видимому, да,как будто вовсе даже не Господьтот, кто в клубок стянул всю эту плоть, —потоками икры затмил моря,лозу тугими гроздьями даря,а финиками – пальмы; кто тельцувелел вдыхать цветочную пыльцу,быку – при виде слив ронять слюну,а Солнцу – крыть бессильную Луну.Олень во время гона, полный сил, —Ваш сын меня всей скромности лишил.Был персонал в ударе, раньше яподобного обслуживанияне видывала, рьяный телефонне умолкал, в отель со всех сторонстекались гости, если кто от нассъезжал, десяток новых тот же часвселялся, на одну хотя бы ночьпросились новобрачные, но прочьих часто приходилось отправлять,одной чете в углу нашли кровать —уж так рыдали, выслушав отказ;а следующим вечером до насиз коридора вопли донеслись,у новобрачной роды начались,стремглав помчались горничные к ней,неся охапки теплых простыней.Сгоревшее крыло весь персоналотстраивать усердно помогал,однажды, припечатана лицомк подушке, я – уже перед концом —его вбирала мощные толчки,уже почти хрустели позвонкии растекалась огненная слизь,когда мы услыхали: к нам скреблисьв окно, то был шеф-повар, он вспотел,кладя слой свежей краски на отель,он подмигнул нам, радостен и лих,без разницы мне было, кто из нихво мне, бифштексы были хороши,и соус он готовил от души,и было так чудесно понимать,что часть себя другому можно дать,не ведал эгоизма наш отель,где озеро и оползень, и сельот гор вбирало, между чьих грудейвзмывали стаи диких лебедей,а те скользили к озеру, их пухтак бел был, что захватывало дух,отказывался верить в это взор,и серыми казались пики гор.
ЧАСТЬ 2
гастайнский дневник
Она споткнулась о корень, поднялась и слепо бросилась дальше. Бежать было некуда, но она не останавливалась. Хруст листвы позади становился все громче – ведь мужчины бегают быстрее. Даже если добежать до опушки, там лишь будет еще больше солдат, готовых открыть по ней стрельбу, но еще несколько мгновений жизни – драгоценны. Только их слишком мало. Возможности спастись не было никакой, разве что сделаться одним из деревьев. Она бы с радостью рассталась со своим телом, со всей полнотой ощущений, чтобы превратиться в дерево, замереть в смиренном древесном существовании, стать приютом для пауков с муравьями. И чтобы солдаты прислонили ружья к ее стволу, ища сигареты у себя по карманам. Они бы с легким разочарованием пожимали плечами и говорили: ладно, одна не в счет, потом отправились бы восвояси, а она исполнилась бы радости, и листва ее пропела бы благодарность Господу, пока солнце садилось бы среди деревьев вокруг.
Наконец в изнеможении она рухнула на горько пахнувшую землю. Рука нащупала что-то твердое и холодное; она разгребла листья и обнаружила железное кольцо люка. Заставив себя подняться на колени, она попыталась его открыть. Какое-то время было тихо, как будто солдаты ее упустили, не теперь снова стало слышно, как они продираются через подлесок, совсем неподалеку. Изо всех сил она дергала за кольцо, но то никак не поддавалось На листья, устилавшие землю, упала чья-то тень. Она закрыла глаза, ожидая, что вот-вот все взорвется у нее в голове. Затем подняла взгляд и увидела испуганное лицо маленького мальчика. Он, как и она, был обнажен, из бесчисленных порезов и царапин на его теле сочилась кровь.
– Не бойтесь, тетя, – сказал он, – я тоже живой
– Тихо! – приказала она.
Кольцо по-прежнему не сдвигалось с места, и она велела мальчику ползти за ней. Вдруг солдаты да примут кровь на их спинах за красные пятна на опавших листьях. Но, ползком пробираясь вперед она ощутила, как в правое плечо мягко впиваются пули.
Ее тряс за плечо контролер, и она, извинившись стала возиться с застежкой сумочки, при этом чувствуя себя очень глупо: та, как и железное кольцо не желала поддаваться ее усилиям. Открыв наконец сумку, она подала билет контролеру. Тот прокомпостировал его и вернул. Когда дверь в купе закрылась, она поправила свое платье в черно-белую полоску, усаживаясь поудобнее и поприличнее. Пока она спала, на противоположное место в купе ceл солдат; встретившись с ним взглядом, она почувствовала, что краснеет, и стала перебирать содержимое сумочки. Она заметила, что у юноши, с которым она спала (если так можно выразиться), глаза зеленые и безмятежные. Взяв книгу, она возобновила чтение, время от времени поглядывая в окно и улыбаясь.