Белый раб

Хилдрет Ричард

Но каково было моё удивление, когда он неожиданно произнёс:

— Арчи! Здесь мы с тобою расстанемся!

Я не мог понять, что он имеет в виду, и вопросительно взглянул на него.

— Одна из идущих отсюда дорог ведёт на Север, — сказал он. — Ты хорошо одет, разбираешься ты во всём не хуже, чем любой управляющий. Ты вполне можешь сойти за свободного человека. Тебе легко будет добраться до свободных штатов, о которых ты так часто рассказывал мне. А стоит только мне пойти с тобой, как нас задержат, станут допрашивать. Нас будут снова преследовать, и если мы пойдём по этой дороге вдвоём, нас неминуемо поймают. Отсюда до свободных штатов очень далеко, и нет никакого вероятия и никакой

надежды, что я туда доберусь. Но допустим, что мне это удастся. Что я от этого выиграю? Я хочу ещё раз попытать счастье в лесах и действовать так, как найду нужным. Я уверен, что сумею разыскать наше прежнее убежище. Но ты, Арчи, можешь достигнуть лучшего… Один ты наверняка проберёшься на Север. Иди, мой дорогой, и да благословит тебя бог.

Слова Томаса глубоко взволновали меня. Я не сразу собрался ему ответить. Сознание того, что я вырвусь из всей этой сети страданий и опасностей, доберусь до такой страны, где смогу назвать себя свободным гражданином и пользоваться всеми правами, вспыхнуло в моей душе и освещало её теперь ослепительным, лучезарным светом, не давая места другим чувствам. Но привязанность к Томасу и благодарность за его поддержку и помощь боролись с этой проснувшейся во мне надеждой; голос сердца подсказывал мне, что я не должен покидать моего друга.

После чересчур долгого раздумья, после слишком заметных колебаний я наконец заговорил.

Я напомнил ему о его ранах, о клятвах верности, которые мы дали друг другу, об опасностях, которым он совсем недавно подвергся из-за меня, и заявил, что не могу его покинуть.

Боюсь, что речь моя звучала недостаточно горячо и убедительно. Во всяком случае, слова мои только утвердили Томаса в его решении. Он сказал, что раны его уже заживают и он чувствует себя почти таким же сильным, как раньше. Он добавил, что, оставшись с ним, я могу только повредить себе, а ему всё равно не принесу никакой пользы. Он указал мне дорогу и решительным и властным голосом велел мне идти по ней, сказав, что сам он тогда повернёт на юг.

Когда Томас приходил к какому-нибудь решению, он говорил с такой твёрдостью, которая одна способна была сломить самое упорное сопротивление. А я в эту минуту оказался слишком уступчивым. Он увидел, что победа остаётся за ним, и довёл её до конца.

— Иди, Арчи! — повторил он. — Иди! Если не ради себя, то ради меня! Если ты останешься со мной и тебя схватят, я ни себе, ни тебе этого никогда не прощу!

Мало-помалу мои высокие побуждения оставили меня, и в конце концов я уступил. Я взял Томаса за руку и прижал его к своей груди. Такого благородства я не встречал ни в ком; я был недостоин называть себя его другом.

— Да благословит тебя бог, Арчи! — сказал он, прощаясь со мной.

Я продолжал стоять на месте, глядя, как он удалялся от меня быстрым шагом; в эту минуту я готов был провалиться сквозь землю от безмерного стыда. Раз или два я порывался догнать его, но себялюбивая осторожность одержала верх, и я остался.

Он скрылся из виду, и только тогда я тронулся в путь… Я поступил как предатель и трус, и никакая любовь к свободе не могла оправдать мой поступок.

Глава тридцать четвёртая

До самого рассвета я шёл так быстро, как только был в силах. Ни души не встретил я на своём пути. Даже человеческое жильё попадалось очень редко — за всё время каких-нибудь два-три домика самого жалкого вида. Солнце взошло, когда я поднялся на вершину довольно высокого холма. Здесь я увидел маленький домик, стоявший у самого края дороги: осёдланная лошадь была привязана к дереву. Лошадь была тщательно вычищена, вся лоснилась и казалась очень выносливой. По форме седельных сумок

я определил, что она принадлежит врачу, который в этот ранний час заехал навестить больного.

Такого случая нельзя было упустить. Предусмотрительно оглядевшись по сторонам и никого не заметив, я отвязал лошадь и вскочил в седло. Сначала я пустил её шагом, но уже через несколько минут погнал галопом, и вскоре домик исчез далеко позади. Находка была поистине счастливая. Мне ведь приходилось продвигаться по той самой дороге, по которой должны были следовать охотники, задержавшие нас накануне. Обнаружив наше исчезновение, они, несомненно, пустились вдогонку, и мне грозила опасность быть настигнутым и узнанным ими. Лошадь оказалась горячей и сильной. Я отпустил поводья, и она помчалась во весь опор. Удача моя этим не ограничилась: случайно опустив руку в карман моей новой куртки, я вытащил из него бумажник, в котором, помимо разных старых бумаг, оказалась и порядочная пачка банковых билетов. Это открытие ещё больше подняло моё настроение, и я скакал весь день, только изредка останавливаясь в тени какого-нибудь дерева, чтобы дать лошади немного передохнуть.

Под вечер, остановившись у какой-то жалкой таверны, я заказал ужин и велел насыпать лошади овса. Как только взошла луна, я помчался дальше. К утру лошадь совершенно выбилась из сил. Благодарный ей за оказанную мне услугу — по моим расчётам, я за сутки проехал около ста миль, — я разнуздал её и, расседлав, пустил пастись в пшеничное поле. Дальше я снова пошёл пешком. Я боялся продолжать путь верхом, опасаясь, что это навлечёт на меня какие-нибудь новые неприятности, да, кроме того, бешеная скачка привела лошадь в такое состояние, что вряд ли она могла бы теперь далеко меня увезти. Я успел значительно опередить моих врагов и не сомневался, что даже на своих лошадях они уже не догонят меня.

Ещё до заката солнца я добрался до большой деревни. Я позволил себе роскошь — заказать сытный обед и хорошо поспать. То и другое было необходимо, так как вынужденное голодание, усталость и бессонные ночи совершенно меня истощили. Я проспал десять часов сряду и проснулся с новыми силами. Поднявшись, я двинулся дальше и теперь уже особенно не боялся, что меня нагонят. Тем не менее я решил, что останавливаться надо возможно реже, и старался идти быстрее. Я пересёк Северную Каролину и Виргинию, переправился через Потомак, вступил в пределы Мэриленда и, миновав Балтимору, перебрался в Пенсильванию, где с радостью увидел, что наконец иду по земле, обработанной руками свободных людей.

Чтобы увидеть эти перемены, мне достаточно было пройти несколько миль. Весна вступила в свои права, и всё кругом уже зеленело и радовало глаз свежестью и красотою. Тщательно обработанные поля, множество огороженных участков, прекрасные фермы, всё чаще попадавшиеся по пути, живописные деревни и шумные города, хорошие проезжие дороги, по которым двигались многочисленные путники и повозки, — все эти признаки достатка и благоденствия говорили о том, что передо мной страна, где труд в почёте и где каждый работает на себя. Приятно и радостно было смотреть на всю эту картину, которая так отличалась от виденного мной в начале моего пути. Там я шёл по скверной, заброшенной дороге, сквозь огромные, однообразные, никому не нужные леса, по запущенным полям, поросшим сорной травой и репейником, или по землям, которые подневольная обработка, неумелая и небрежная, обрекала на запустение. Изредка попадались жалкого вида дома, на расстоянии миль в пятьдесят друг от друга — нищенские, полуразрушенные посёлки, с неизменным зданием суда, двумя-тремя лавчонками и толпой праздношатающихся у дверей таверны, но без малейшего признака усердия или стремления улучшить условия своей жизни.