Белый саван
Шрифт:
— Thomas Wolfe на нескольких страницах описывает человека, который прыгнул из окна на улицу с какого-то там этажа, — говорит Гаршва.
— В литературе все красиво. Даже отвратительные вещи. Кончать жизнь самоубийством отвратительно. Но у меня нет выхода.
— Почему?
— Серьезную причину указать не могу. Посещал школу верховой езды. Учился играть на пианино. И начал пить. Почему? Может, ты мне ответишь? Ведь ты европеец, у тебя наготове традиционные ответы.
— Ты не до конца откровенен, — делает вывод Гаршва.
Stanley смотрит на него, как на ученика, который не подготовил урок и теперь выкручивается.
— Я абсолютно откровенен. Мне очень хочется поквитаться с жизнью. Dziekuje.
— Так чего медлишь? — спрашивает Гаршва и сам пугается своего вопроса — лицо у Stanley сразу становится серьезным, какая-то неуловимая тонкость проступает в его чертах. Возможно, это былая гордость: дворянская сабля, самолюбиво сжатые губы, многоцветные одежды, кунтуши и конфедератка.
— Id'z sra'c, -
Негритянки тоже ушли. Вероника двадцатого века, женщина-фотограф гасит в пепельнице окурок. Исчезли пуэрториканцы. Кафетерий пустеет. Не звучат больше золотые тромбоны. Aroun’? Вокруг Аукштойи Панямуне. Призраки слезли с высоких скамеек и обступили меня. Не разглядеть силуэтов. Все перемешалось. Шишковатые корни деревьев, колыхание болотного тумана, а вон на утопающей в трясине кочке стоит деревянный Христос. Слезы ли застыли в Его деревянных чертах, или это пролились мелким дождем небеса? Клавесин? Может, и клавесин. Что ж тут удивительного, если призраки играют на клавесине? Для призраков не важны эпоха и одежда. Главное, есть слова. Магические слова. Незрячие глаза умерших дворян, их скульптурный лик и бронзовые ужи, проползающие сквозь ржавое кольцо на дверной ручке. И хор. Хор домовых, духов земли, хранителей здешних мест.
Замутился денечек, Замутился день ясный К вечеру, вечерку. Ой, заходит солнышко Прячется, садится за тучку, За зеленый лесочек.И разве это святотатство, если Христос ударит по плечу домового и болотную воду превратит в красное вино? Или лауме-ведьма вытрет своими косами мокрое Его лицо? Думаю, можно и так все решить. Решить? Неужели рождается стихотворение, которого так давно жду?
Но почему тогда я слышу рядом черный греческий хор? Смех негритянок — тамтамы в джунглях. Смех негритянок — удары Эляниных кулаков в запертую дверь. Боже, о мой Боже, который во мне, я люблю ее! И лишь могу повторять затертые слова. Я люблю ее, люблю, люблю, люблю. Я люблю ее, Эляну, люблю, Stanley, где ты, Stanley? Видишь, я сентиментален, как старая дева. Но я не стану прыгать из окна. Я боюсь умереть, Stanley.
10
Репродукция Шагала не изменилась. Женщина с небесно-голубыми волосами летела над русским городком. А из ее талии падала на землю другая, и в руке она держала букет зелени. Тащились едва различимые сани, и человек размахивал кнутом. На стенах был нанесен орнамент, очень напоминавший римский. Аккуратно расставленные на полках и разбросанные на столе книги. Все обнесенные пылью. Роскошное издание лежало раскрытым, и мальчуган Soutine с раскоряченными ногами парил на странице наподобие картонного человека, которого дергают за ниточку. Рядом два стакана с мутным осадком на дне и с оставленной вишней в одном из них, пепельница, полная окурков, женская сумочка. Мужская и женская одежда, а также белье — все брошено на кресло. С зеленого дивана свисала мятая простыня, а одеяло в синем пододеяльнике валялось на полу, на цветастом линолеуме.
— Я подарю тебе кольцо с карнеолом и забытый трамвайный вагон с площади Queens, — сказал Гаршва. Он поцеловал родинку в изгибе шеи. — Кольцо завтра отнесу к ювелиру. Он подгонит по твоему размеру пальца. Вагон осмотрим в следующий вторник. Я свободен во вторник.
Эляна облизала сухие губы.
— Хочешь пить?
— Хочу. Воды.
Он поднялся и набросил свой синий халат. На секунду напряглись мускулы на его спине. И когда он вернулся из кухни со стаканом воды, Эляна встретила его словами:
— Я знала, что ты лежал рядом со мной на песке, и я видела твою спину. Очень хотелось ее потрогать.
Она пила воду, а Гаршва тем временем подхватил с полу бутылку White Horse и налил себе треть стакана.
— Ты не разбавляешь?
— Нет.
Он залпом выпил виски. Сел на диван у нее в ногах. Гладил кожу на ее ногах со стоящими дыбом золотистыми волосками.
— Ты лежи, лежи, — проговорил он, потому что Эляна вздрогнула. — Ты лежи так.
День выдался туманный.
— Ты просто лежи, вот и все.
Он поцеловал ее щиколотки.
— Закрой меня, я немножко замерзла.
Он укрыл ее одеялом. Теперь она показала свои зубы. Мелкие, правильные, голубоватые.
— Я солгала. Я ждала тебя вчера. И сразу заметила.
— Мне нравятся синие жилки на твоих ногах, — отговорился Гаршва.
— Не жонглируй словами. Ты еще совсем юный, а я уже устала. В голове у меня пусто. Как у того дворянина.
— У дворянина?
— Моему дворянину вздумалось послушать клавесин. Знаешь, а муж надо мной издевается. Я накупила пластинок с клавесинной музыкой.
Гаршва снова потянулся за бутылкой.
— Тебе налить?
— Чуточку. В мой стакан с водой.
Они молча выпили.
— Мне не хочется, чтобы ты надо мной подтрунивал. Молчи. Я читала твои стихи. Попросила мужа, чтобы отвез тебя на взморье, на Beach. Узнала, что вы познакомились у Вайнейкюсов. Да, узнала заранее, да. И вообще я знала, что ты будешь моим. Думаешь, холодная комбинация? Молчи. Поверь, я не знаю, правда, не знаю. Кое-что я действительно рассчитала. А твое питье согревает. Нет, не целуй меня сейчас. А зачем ты купил виски? Тебе необходимо подогревать свои чувства? Тебе нужна искусственная любовь? Молчи. А хочешь, выпей. И мне плесни. Хватит. — Они снова выпили. — У меня кружится голова. Какая разница? Настоящая, искусственная… Я всего лишь бывшая учительница гимназии. И я очень любила Вильнюс. Бродила часами. Однажды осенью… Знаешь, а что касается той популярной книги о метапсихозе, мне казалось, все это я уже много раз пережила. Хочешь, расскажу тебе, ты ведь просил меня об этом? Про головы умерших дворян? Хорошо. Слушай. Однажды осенью по улице Пилимо шел славный паренек. Шел, подняв воротник, дул пронизывающий ветер, была осень, он торопился домой, возвращался после лекций, помнишь, колонны в университетском дворе? Ты не смейся, не смейся. Ты же поэт. Юный мечтатель подходит к каждой колонне по очереди, ленточки его галстука развеваются, сухие листья шуршат, он читает стихи. Молчи. Мне очень хотелось плакать вчера, там, на площади. Давно не плакала. У тебя так уютно. Слушай. Буду рассказывать дальше. Станет неинтересно, прерви. Нет, не целуй. Славный парнишка, светловолосый, вокруг носа несколько веснушек, не смейся, я так придумала, и голодный, потому что бедный, пусть будет шаблон, вся эта история случилась в немецкое время, паренек спешил, скоро начинался комендантский час. Возле дома, где на карнизах эти скульптуры, головы умерших дворян, он услышал клавесин. Конечно, сразу остановился, странно ведь услышать в немецкое время клавесин. В том доме тяжелая дверь, на ней медные головы львов, и в пасти у них цепь, и славный паренек не осмелился тронуть эти ручки. И тогда дверь распахнулась сама собой. Внутри было темно, а сверху струился зеленоватый свет. Юноша стал подниматься по гранитным ступенькам. Свет делался все отчетливее. И звуки клавесина тоже. На верхней площадке лестницы стояли позолоченные статуи с факелами в руках, в них полыхало зеленое пламя. Лестница уходила вбок, и красная ковровая дорожка вела в зал. Нет-нет, не спаивай меня. Сиди спокойно. Юноша вошел в зал. В малахитовых подсвечниках горело много свечей, толстые ангелочки дули в длинные-предлинные трубы, плетеные корзины полнились белым виноградом, яблоками и грушами, пламя свечей горело неподвижно, совсем не колыхалось, хотя юноша чувствовал, как в спину ему дует ветер. Не усмехайся, так уж я придумала.
В этом своя логика. Ведь дверь внизу отворена, понимаешь? Люди в зале застыли совсем без движения, в темном одеянии, с острыми бородками, с белыми жабо и бледными лицами и как бы без глаз, потому что на лицо падала тень. Я думаю, это головы тех скульптур были насажены на манекены в бархатных костюмах. Все стояли, почтительно склонив головы. И… слушай. В зале, у стены… зеленоватый клавесин, странно, не правда ли, ведь пламя у свечей ярко-желтое? И женщина — в белом платье с кружевным шлейфом, протянувшимся по начищенному, словно зеркало, паркету, женщина в белом платье, играющая на клавесине. Восковые руки взлетали. Длинные пальцы бегали по клавишам. Двое слуг в красном поддерживали слепого — казалось, он весь отдается музыке, даже улыбается от наслаждения. Тебе хочется знать, какое же лицо у этой женщины за клавесином? Не знаю. Однажды я представила себе свое собственное лицо. Не смейся, я сильно напудрилась и наблюдала за собой в зеркало. И тогда решила: это я. В конце концов, неважно, какое у нее лицо. Она вдруг отнимает руки от клавишей, потому что замечает светлого юношу. И, само собой разумеется, он приблизился, преклонил колени и поцеловал протянутую руку. Если хочешь, целуй меня сейчас. Все, хватит. Потом, милый, потом. Сиди и слушай. Светловолосый юноша пригласил женщину в белом платье на танец. Двое слуг в красном осторожно усадили слепого на стульчик к клавесину, и он начал играть менуэт. Он кивал головой, видно, ему было весело. И головы дворян тоже кивали в такт танцующим. И все отражалось на паркете, он ведь был начищен, натерт до блеска. И… нет, дай мне поплакать, это детские слезы, во мне плачет ребенок. Позолоченные статуи сошли со своих пьедесталов, помнишь, они стояли там, на верхней лестничной площадке? Они прошествовали в зал, все вокруг залило зеленоватым светом, факелы по-прежнему горели у них в руках, а на шее болтались обрывки цепей, такие же цепи были у львов внизу. Хорошо. Плесни чуточку. Спасибо. Хватит. И вдруг светловолосый юноша заметил: он обнимает ствол дерева.