Белый саван

Шкема Антанас

— И ты можешь спокойно думать о Вильнюсе?

— Не издевайся. Знай, работы я не боюсь. Я два года работала в швейной мастерской. Могу начать работать с завтрашнего дня. Не веришь?

— Прости. Твой муж. Ты должна понять.

— Я понимаю. Все две недели была тебе верна.

— Ты…

— Мы редко любим друг друга. Но думаю, скоро он меня захочет.

— И?

— Решай.

— Ты готова его оставить?

— Да.

— Я тут немного накопил. Куплю еще один диван. Этот слишком узкий для спанья. Приходи, я буду ждать.

— Если я вернусь туда, в мастерскую, меня возьмут. Я была хорошей работницей.

В своем синем халате Гаршва выглядел усталым и

поникшим. Резко обозначились морщины под глазами, уголки губ обвисли, он потрогал свое лицо дрожащими пальцами. Гаршва сидел в кресле, и стопки бумаги на столе были перетянуты резинкой.

— Прочитала мои записки?

Эляна лежала. Серенькая женщина, накрытая одеялом в синем пододеяльнике.

— Мне было больно. Не сердись. Я не о литературной ценности.

Она замолкла.

— Что, гротеск? — спросил Гаршва.

— Ты нервничаешь, потому и гротеск.

— А головы твоих дворян? — резко бросил ей Гаршва.

— Поэтому мы и встретились.

— Два гротеска.

— Нам с тобой нужно быть вместе. И это не гротеск.

— А это тебя не пугает? — спросил Гаршва, глядя на перевязанные стопки бумаг.

— Нам с тобой надо быть вместе. И я тебе помогу.

Гаршва схватил бутылку виски.

— Не пей, — попросила Эляна.

— Боюсь умереть, поэтому и пью. Боюсь умереть, поэтому пишу. Боюсь смерти, глотаю таблетки. Все во имя смерти. Поэт Вайдилёнис сказал: деревья, обросшие поганками и трутовиками, — ироничны. Моя жизнь тоже иронична. Ну вот, скажем, сидит писатель-оптимист в своем кабинете. Надеюсь, у него все в порядке, сделан педикюр, от него субтильно попахивает одеколоном, соответствующая атмосфера. Протянул руку — пресс-папье из слоновой кости. Протянул руку — «Души умерших» с иллюстрациями Шагала. Протянул руку — Платон и оплатоненный Бог. И если скучно, на стене висит Ренуар. Рай на земле. И как интересно решена негритянская маска! И в парке подстрижена трава, во всем законченность, гармония. А моя атмосфера, прости, это испорченный воздух, эдакая уютная вонь. Было бы нелепо, гротескно претендовать на место Платона. Может, если бы я устроился ночным сторожем, то выжал бы из себя сказки про Фауста для детей. Мука — как это прекрасно, но нет ли в этом гротеска? Ван Гог застрелился в полях, а какие цветущие у него вишни! По умер от пьянства, а как восхитительно каркает его ворон! Чюрлёнис бежал из сумасшедшего дома по снегу, а какой музыкальностью насыщены его весенние сюиты! «Убейте меня, доктор, или… вы — убийца», — молил Кафка. А ведь действительно, как пленителен этот еврей в своих кошмарах и страхах!

— Прости, но ты злишься, а это…

— Знаю. И противоречу сам себе. И завидую. Да, я нелогичен. Правильно. Я насмехаюсь. Я восхищаюсь. Пью, люблю. Потому что мне нравится пить, любить, насмехаться. Если бы я отыскал гармоничную правду, проиграл бы. Но и не найдя правды, я тоже проиграю.

Два красных пятна теперь полыхают на щеках Гаршвы. Он выпил полстакана одним залпом. В его побелевших пальцах крепко зажат стакан. Эляна шевельнулась. Гаршва ставит стакан на стол.

— Ты лежи, лежи. Мне спокойней, когда ты лежишь здесь. Будь.

— Не пей, — опять попросила она.

— Будь.

На улице сыро. Прохладно. На натянутой веревке висело тридцать восемь белых халатов. Гаршва сосчитал их, пока ждал Эляну. Ставни в соседнем доме закрыты, а из трубы литейного заводика, расположенного довольно далеко, в небеса рвались языки пламени.

— Ювелир мой совсем обленился. Никак не сузит кольцо с карнеолом. А мы с тобой так и не навестили вагон на площади Queens. Мы с тобой эмигранты, нам требуются анахронизмы. Тебе — легенды, мне — незаконченные

стихи.

— А что говорит твой доктор?

— Ничего определенного.

— Когда пойдешь к нему?

— Завтра.

Гаршва быстро пересел из кресла на диван. Обхватил плечи Эляны и как бы оперся на нее.

— Хочешь жить со мной? Было бы так хорошо. Я брошу пить и стану меньше курить. Поменяю время работы, чтобы вечером быть с тобой. Иногда попрошу: сходи в кино, навести знакомых. А сам сяду писать. Перестану насмехаться. Мне будет хорошо с тобой. Мне бы очень хотелось произнести несколько слов. Важных для себя. Чтобы окончательно высказаться. Хотелось бы написать цикл стихов, где каждая буква подобна несмываемому орнаменту. Который не соскоблить. Я бы долго-долго работал, чтобы они возникли. С тобой замечательно. Не думай, что это пьяная болтовня. Я постоянно болею. Несколько штрихов в мраморе, вот чего жажду. Иллюзия бессмертия? Пускай. Умереть с настоящей иллюзией — дело хорошее. Я буду благодарен. Отцу, матери, болотам, семафору, Йоне, моим припадкам, критику моему, книгам, шаркающей старушке, Жене, Вайдилёнису. Всем. Если ты считаешь, что мы можем попробовать, давай попробуем. Вдруг я выиграю? Если веришь мне, то будь со мной. Если я тебе нужен.

— Я люблю тебя, — сказала Эляна. — Сегодня же поговорю с мужем. И буду здесь, у тебя.

— Не надо. Я сам попрошу у него развод.

Время исчезло. Сведенные пальцы, полное отключение, наклон в сторону и скольжение вниз, звериный рык победителя.

Один из победителей провалился в небытие. Не кто иной, как Антанас Гаршва. Мускулы ослабли. В его гаснущем сознании запечатлелся силуэт правой руки. Он даже не почувствовал, как соскользнул с дивана на пол. Ухватился за свой синий халат, судорожно зажав между пальцами шелковую полу.

Антанас Гаршва распластался на цветастом линолеуме. Рот полуоткрыт, на губах собралась зеленоватая пена, она стекала по подбородку и капала на фантастический цветок на полу. Зрачки закатились, их скрывали веки. Эляна схватила свое платье, нырнула в него, сбегала на кухню и вернулась с миской, полной воды. Она наклонила миску рядом с головой Гаршвы.

Широкая струя лилась прямо в нос и стекала по лицу на пол. Понемногу к нему возвращалось сознание. Стали видны зрачки. Зашевелилась кожа возле соска, это давало о себе знать сердце. Пальцы выпустили полу халата. Поддерживаемый Эляной, Антанас Гаршва уселся на диван. Провел ладонью по мокрому лицу. Из всех пор выступил пот, тело заблестело, совсем как у атлета, намазанного вазелином.

— Башмаки, — проговорил он. — Башмаки Ван Гога. Я видел их, эти башмаки Ван Гога. Меня разобрало зло. Грязные башмаки стояли на столе. Дай мне сигарету.

— Подожди. Лучше выпей воды.

Эляна налила воды из миски в стакан и подала Гаршве.

— В кармане брюк у меня коробочка. Дай мне ее.

Он с озабоченным видом открыл коробочку, высыпал на ладонь два желтоватых целлулоидных пистона, бросил их в рот и запил водой. После чего надел халат и подпоясался. Вытащил носовой платок, вытер лицо.

— Ну и как я выглядел, потеряв сознание?

— Не спрашивай, не надо.

— Ну а все же?

— Ты лежал на полу, на линолеуме. Поджав ноги и вцепившись в халат.

— Ладно, пусть будет так. Совсем как венецианский дож, отравившийся у постели своей возлюбленной. Или как убитый зверь. Людьми определенного клана. С голубой кровью. Так это представляет себе романтик. А теперь оставь меня. Я усну.

— Скажи мне телефон своего врача.

— В этом нет нужды. Со мной такое не впервые. А когда припадок проходит, доктор уже ни к чему. Высплюсь и буду здоров.