Белый сайгак

Абу-Бакар Ахмедхан

— Ты не хочешь понять меня. Я с тобой говорю очень серьезно, — отстранилась она от Ризвана.

— Но, милая, это невозможно.

— Тогда все! Что же ты, клялся мне, а теперь?! — Она вскакивает с постели, вырывается из его объятий. — Что глядишь? Ненасытные твои глаза…

Со дня их первой встречи она стала еще лучше, так расцвела, что порой даже страшно становилось ему: а вдруг ее умыкнут или изменит она ему?

— Не насмотрелся еще! Ну и смотри. Вот я. Если уедешь, если бросишь меня, знай, долго не дадут мне по тебе тосковать.

Ризван удивился, что Бийке словно прочитала его мысли. Но он-то не мог прочитать ее остальных мыслей, он не знал, что она невеста и скоро должна выйти замуж за сына Эсманбета и недавно был дома разговор. Бийке

почему-то не воспротивилась родным, и как-то само собой получилось, что она покорно смолчала. Она и сама не сознавала всей серьезности положения.

— Ты говорила отцу с матерью, что любишь меня и выйдешь за меня замуж? — спросил вдруг Ризван.

— Ничего я никому не говорила.

— Я же тебя просил.

— Если ты пообещаешь мне навсегда остаться в степи, тогда я им скажу. Для меня это вопрос принципа. — Бийке как будто надулась и принялась причесывать волосы.

— Но я же вернусь в сентябре. К концу сентября.

— Боюсь, что тогда будет поздно.

— Что ты говоришь, Бийке, какие у тебя мысли? Я не понимаю сегодня тебя. Прошу, не скрывай от меня ничего…

— Я ничего не скрываю… — солгала Бийке, глядя на бабочку, бьющуюся о зеленую лампочку ночника. — Ты женишься на мне?

— Я хочу поехать к родным ради этого.

— А если родные не согласятся?

— Тогда я останусь навсегда в степи. — Он встал и подошел к ней, обнял ее. — Ты не шути, Бийке, я люблю тебя. Ты пугаешь меня, Бийке. Может быть, я и раньше приеду, но мне обязательно надо побывать дома, рассказать отцу и матери обо всем. Я хочу, чтобы все было как у людей, чтобы все родные мои познакомились с твоими, чтобы…

— Только спеши, Ризван, дорогой, спеши. Я чего-то очень боюсь. — Она прижалась к нему.

— Ты разрешаешь мне завтра уехать?

— Разрешаю!

— Чудо мое, радость моя, да померкнет этот свет, если я не сдержу своего слова!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Время шло, перебирая дни, как янтарные зерна четок. Бийке проводила Ризвана в Сирагинские горы, а через две недели почувствовала томление, слабость и тошноту, чего с ней раньше никогда не бывало. О таком состоянии говорят ногайцы: лежать — болезни нет, ходить — силы нет. Через месяц она окончательно убедилась: у нее будет ребенок от любимого и дорогого ей Ризвана. Бийке испугалась, вся ее решимость будто вылетела из нее, девушка сделалась слабой и беспомощной. Она в этот день ушла далеко в степь, где ее никто не мог услышать, и долго плакала. Там, в степи, нашел ее дядя Мухарбий. Она любила и уважала этого человека за его доброе сердце. Мухарбий занимался своим привычным делом, объезжал степи, заповедные места, любовался маленьким белым сайгаком в том дружном семействе. Сайгачонок еще не окреп. Питался он только молоком матери. И, как видно, учился у взрослых понимать степь и вообще жизнь. То и дело он подбегал к матери с вопросами, и были эти вопросы, как у всех малышей, одинаковы: почему, почему, почему? Может быть, конечно, и не так спрашивал сайгачонок, но Мухарбию казалось, что иначе он спрашивать не мог. А почему небо синее? А почему днем светло? А почему надо все время кого-то остерегаться? А почему звезды падают, но до степи не долетают? А почему заяц с длинными усиками пугается и убегает? Почему птицы летают по воздуху, а я не могу? Почему, почему, почему?

В этот день Мухарбий возвращался домой в хорошем расположении духа. Не встретился за день с плохими людьми, все было спокойно в степи, сайгаки жили мирно, в довершение всего нашел Бийке с заплаканными глазами у заброшенного артезиана. Он не стал расспрашивать, почему она здесь, откуда слезы, словно и без вопросов узнал, что у человека на душе. Он дал ей вести машину, сказав, что устал за целый день, и она сама села за руль, попросила только заехать на почту. «Понятно, попятно, письмецо ждешь? Напишет», — ободрил Мухарбий, будто догадался, что томит девушку. Конечно, Мухарбий не мог догадаться, от кого она ждет письма

с таким нетерпением, и мог предположить лишь, что Бийке переписывается с Батыем, сыном Эсманбета, которого она не видела вот уже семь лет, с тех пор, как его призвали на службу в армию. Она была маленькой девочкой, пятиклассницей, когда Батый с отличием окончил школу. Его фотография, как лучшего выпускника, долго висела в школьном коридоре. Бийке даже не помнит, какой он из себя, этот Батый. Семь лет — немалый срок. За два года службы и еще за пять лет института человек может сильно преобразиться. Возвращаясь с почты, где ей сказали, как всегда: «Пишут тебе, пишут, Бийке!» — девушка вдруг заметила, что думает о Батые. «Странно, что это я вдруг? Я его совсем ведь не знаю. Каков он? Может быть, хромой, косой, горбатый. И он меня не знает, если, конечно, Эсманбет не послал ему фотографию. Говорят, в конце августа или в начале сентября приедет. Интересно, какой он? И почему, если он кончает институт в июле, должен жить там до сентября? Странно, очень странно. А что будет, когда он приедет? А вдруг он мне понравится? Ой, что я говорю, какой вздор, я же теперь не одна. Во мне две жизни, и обе никакого отношения но имеют к человеку, носящему имя Батый. Как только он приедет, я встречусь с ним. А что я ему скажу?» И Бийке еще больше углубилась в свои размышления.

«Здравствуй, Бийке!» — скажет он, неказистый, горбатый или косой, расплывшись в глупой, самодовольной улыбке, и протянет руку с кривыми пальцами. Пожму я ее? Да, конечно, для приличия надо. Я отвечу ему на приветствие и скажу… Надо постараться не оскорбить его с первых же слов, а вежливо объяснить: так, мол, и так… А как? Мол, родители не вправе были сами решать это дело. Получилось недоразумение. Прошу простить, хотя к свадьбе у вас все готово, но ничего из этого не выйдет. Он нахмурится от обиды, проглотит горькую слюну и скажет: «Почему?» У него, как у верблюда, отвиснет челюсть.

«Потому, — скажу я, — что я тебя не знаю, а если бы даже и знала, то не люблю тебя».

Интересно, рассердится он? Еще бы! От таких слов кто угодно придет в ярость. Он, конечно, постарается сдержать себя, но непременно скажет:

«Об этом надо было раньше известить меня или моих родных».

«Прости, но я ждала тебя, чтобы поговорить. Трудно переубеждать старших».

«Ты меня ставишь в очень глупое положение, Бийке», — скажет он, стараясь понежнее произнести это имя.

«Ничего не могу поделать!» — скажу я.

«Ты любишь другого?» — спросит он.

«Это не имеет никакого значения для нашего разговора».

«Бийке, ты подумай. Ведь весь аул знает, что ты моя невеста!» — мягко скажет он.

«Но ты же не можешь утверждать, что ты меня любишь?» — скажу я лукаво.

«Почему ты так думаешь?» — спросит он, надеясь как-нибудь уговорить меня.

«Потому что это невозможно».

«Почему?»

«Потому что не бывает так, чтобы, не видев человека, в него влюбиться».

«Ты ошибаешься. Я тебя давно знал. О тебе писал мне отец, у меня есть твое фото. Лучшей невесты я не хотел бы».

«Прости, Батый, — скажу я. — Но из этого ничего не выйдет. У меня есть другой человек. Я его жена».

Интересно, какое будет у него лицо в это время? Он скажет: «Проклятье!» — сломает в руке ветку, повернется и уйдет. А может быть, не поверит и скажет: «Бийке, ты все придумываешь. Бийке, милая, хорошая, не позорь меня перед всем аулом, я прошу тебя. Хочешь, вот здесь перед тобой встану на колени, хочешь, подползу к тебе на четвереньках, буду целовать твои следы, буду делать все, что ты скажешь!» А я уйду, гордо вскинув голову. Вот будет трам-тарарам и у его родителей, и у моих! Гром и молния — ничто по сравнению с этим. Меня, конечно, выгонят из дому, или в тот же день я уйду сама. Но куда я уйду? К кому я постучусь, кому я буду нужна со своим брюхом? Эх, Ризван, Ризван, милый ты мой, дорогой мой человек! Бросил ты меня, позабыл, а обещал писать. Обещал ли он писать? Не помню. Но разве надо обещать писать письма любимой? Разве это трудно? Неужели мой Ризван меня позабыл?»