Белый ворон Одина
Шрифт:
Люди теснились у огня, выискивали, куда бы пристроить промокшую одежду — так, чтобы и просохла, и не капала на соседа. Последним вошел Рыжий Ньяль. Он оставил дверь открытой — в комнату сразу хлынула волна влажного холода — и принялся топать ногами, счищая грязь с сапог. За что и был немедленно вознагражден порцией отменной брани от Торгунны.
— Недаром моя бабка говорила, что женский язык способен ранить не хуже боевого топора, — проворчал Ньяль, съежившись под испепеляющим взглядом хозяйки.
Ингрид на минутку отлепилась от своего Ботольва и кинулась затворять
— Я бы на твоем месте что-нибудь рассказал им, — сказал Ньяль. — Все равно ведь не отвяжутся. Стая маленьких волчат способна завалить огромного медведя, как говаривала моя бабка.
— Славная картинка… а, Орм? — прогудел голос у меня над ухом (это Финн незаметно подкрался к моему креслу). — Напоминает отражение в спокойной воде фьорда. Вроде и знаешь, что это не взаправду, а все равно сердце радуется.
Я бросил на него беглый взгляд, затем снова посмотрел на Квасира. Два побратима стояли по обеим сторонам от моего кресла, словно две гальюнные фигуры с носов драккаров. Подобно двум воронам у меня на плечах… Я вздохнул и снова уставился на свой меч, который продолжал углублять дырку в земле. Пальцы мои бессознательно сжимали рукоять, вращая ее то туда, то сюда.
Финн погладил по голове тоскующую суку. Он по-прежнему с улыбкой смотрел на возню Ботольва с ребятней. Боковым зрением я видел лишь половину его лица, освещенную пламенем очага. Я невольно отметил серебряные нити в его черной бороде — как раз под уродливым шрамом на месте отсутствующего левого уха. Финн лишился его в Серкланде, на той проклятой горе, где нам пришлось сражаться против бывших товарищей, нарушивших Обет.
Сердце мое болезненно сжалось. Как давно это было… И как мало осталось тех, с кем шесть лет назад я покинул родную бухту Бьорнсхавена. Как я и сказал Квасиру, едва ли наберется команда для небольшого кнорра.
— Вот и любуйся, — проворчал я, обращаясь к Финну. — И воспринимай жизнь веселее. В конце концов, мираж на поверхности воды отражает картину на берегу.
— Столь же правдивую, как и наши мечты, Орм, — загадочно произнес Финн, махнув рукой в сторону толпы, обступившей очажную яму. — Ты слишком молод, чтобы ценить семейный уют и делить свой дом перегородками. Не о том речь… уж я-то знаю, сколько тебе пришлось истратить на эту усадьбу. Подозреваю, что нынче в твоем кошельке гуляет ветер. Спасти нас может лишь груда серебра, спрятанная в Травяном море. И с этом связаны все наши мечты.
— Возможно, ты и прав, — нехотя признал я. — Но не забывай: Гестеринг — все, что у нас есть в данный миг, и именно с ним связаны мои надежды. Что касается клада, о котором ты толкуешь… Знаешь ли, Финн, зов серебра не властен над моей душой.
Не скрою, меня расстроило упоминание о моей отощавшей мошне… а еще пуще того, о разделении своего дома на клети (что, как известно, недостойно настоящего викинга).
Финн наконец
— Тебе виднее, — пожал плечами Финн. — Но как насчет зова моря, Орм? Уж от него-то ты не можешь отмахнуться. Я же вижу, с какой тоской ты смотришь в сторону фьорда. Точно так же, как и все мы.
И снова он оказался прав. Строительство «Сохатого» близилось к завершению. И чем ближе становился этот день, тем сильнее заедала меня тоска по морю. Я пытался с собой бороться, выкинуть все мысли о соленом бризе и перекатывающихся серых валах… но от этого становилось только хуже. Так я и сказал своему побратиму.
— Да ты, никак, боишься, Убийца Медведя? — спросил Финн, и я вскинулся, почуяв в его голосе насмешку.
А может, он и не вкладывал в свой вопрос никакой колкости, и все это мне примерещилось под воздействием нечистой совести. Дело в том, что прозвище Убийца Медведя досталось мне не по заслугам. На самом-то деле я не совершал подобного подвига, но знать об этом могли только сам белый медведь да женщина-колдунья по имени Фрейдис. А оба они были давным-давно мертвы.
Как бы то ни было, приходилось признать: да, я боялся. Боялся моря, его цепкой хватки и неодолимой власти надо мной. Мне и так тяжело было жить на берегу фьорда. Всякий раз, как я слышал шум накатывающегося прибоя, меня охватывал нестерпимый зуд. Мне страстно хотелось — до боли в сердце, до дрожи в руках — взойти на борт корабля и уплыть за горизонт. Но я опасался, что выйдя вновь на Дорогу китов, я никогда уже не вернусь на берег. Услышав мое признание, Финн кивнул — так, будто он всегда это знал.
— Все верно, парень, — сказал он. — Это и есть зов вепря прибоя, и ты не можешь его не слышать. В тебе слишком много от Гуннара Рыжего для того, чтобы сидеть на берегу и ковыряться в курином помете.
Финн был одним из немногих людей, посвященных в тайну моего происхождения. Лишь он да Квасир знали, что я вовсе не Рерикссон. На самом деле меня следует называть Ормом Гуннарссоном. Ибо Гуннар Рыжий являлся моим настоящим отцом. Гуннар… Его кости медленно истлевали в пещере Денгизиха, а душа, надеюсь, пирует в светлых чертогах Вальхаллы.
Несколько долгих мгновений Финн смотрел мне прямо в глаза. Затем перевел взгляд на рукоять меча, которую я продолжал вертеть в руках.
— Странно, — произнес он наконец, — как это ты решился вырезать свои руны на рукоятке меча. Ведь ты же вроде веришь, что она охраняет тебя от ранений и болезни.
Вот теперь его голос уж точно был язвительным! Он снова вернулся к нашему давнему спору. В свое время я пришел к выводу, что своей неуязвимостью обязан рунному мечу, и поделился этой мыслью с Финном и Квасиром. Они оба не поверили и потратили немало усилий, чтобы переубедить меня.