Бен Гурион
Шрифт:
Через полгода после этих событий, не принесших никаких видимых результатов, Давид Грин решает покинуть Сежеру. Он собирает вещи, кладет в карман револьвер и на несколько недель отправляется на работу в колонию Явниэль. Затем возвращается в Зихрон-Яаков. Там он начинает учить французский язык, продолжает изучение арабского и серьезно готовится к борьбе за достижение своих целей, которые определил для себя еще в то время, когда в полном одиночестве долгими днями ходил следом за впряженными в плуг быками. После государственного переворота, организованного младотурками в 1909 году и позволившего этническим меньшинствам Оттоманской империи иметь своих представителей в парламенте, Грин начал мечтать о политической карьере. Для этого надо было получить юридическое образование в Константинополе. Он лелеет надежду представлять в парламенте интересы
«В ближайшем будущем я либо останусь крестьянином, либо стану юристом. У меня есть способности и тяготение и к одному, и к другому. Занимаясь ручным трудом или юриспруденцией, я всегда буду иметь перед собой одну-единственную цель: служение еврейским трудящимся на земле Израилевой. В этом смысл моей жизни, этому я посвящу свои силы. Это святая цель, в достижении которой я обрету свое счастье».
В глубине души он знает, что выбор сделан. С тем же пылом и серьезностью, с которыми готовился к отъезду в Палестину, он приступает к осуществлению своего нового плана. Чтобы стать юристом, надо углубить и расширить знания. Для поступления в университет надо успешно сдать вступительный экзамен и знать иностранные языки. Продолжая работать в поле, ночи напролет он просиживает за учебой.
Впрочем, расширять свои познания он начал еще до приезда в Зихрон-Яаков. Сперва в Варшаве, где кроме усиленного изучения математики он читал Гете, Шекспира и Толстого; затем в Сежере, где ему удалось сохранить свои студенческие привычки: чтобы никто не мешал, он устроился на гумне за деревенской околицей, посвящая учебе все вечера, свободные от преподавания иврита товарищам. В конце зимы друзья настояли на том, что он должен овладеть арабским и прочесть Коран. Эта ненужная затея лишний раз доказывает его неутолимую жажду знаний и самосовершенствования в любых жизненных условиях.
В середине 1910 года Ицхак Бен-Цви сообщает ему о том, что он выбран в состав редакционного совета газеты «Единство», печатного органа «Поалей-Цион» (на конгрессе партии, состоявшемся весной 1910 года, Рахиль Янаит и Ицхак Бен-Цви настояли на назначении Давида на пост редактора). Такое предложение было весьма неожиданным, и он долго колебался, принять его или отклонить. «Как я буду писать? — спрашивал он товарищей. — Я не умею составлять тексты, я никогда этого не делал». Тем не менее он собирает вещи и едет в Иерусалим. Еще несколько раз он будет уезжать на работы в какое-нибудь поселение, но переезд в Иерусалим четыре года спустя после его появления на земле Палестины откроет новую главу в книге жизни Давида Грина.
Разработка собственных идеалов сионизма и героическое время тяжелого физического труда уже в прошлом. Он меняет плуг и винтовку на перо и бумагу и полностью отдается политике. Со временем он станет приукрашивать воспоминания о жизни в поселке, но дни и ночи, проведенные в Галилее и Зихрон-Яакове останутся в его памяти как самые счастливые в жизни.
Глава 3
Изгнание
Когда первые осенние ветры засвистели в узких улочках старого города Иерусалима, Давид Грин приступает к работе. Теперь это изящный двадцатичетырехлетний молодой человек с черными живыми глазами, густой вьющейся шевелюрой и бледным лицом, на котором нельзя не заметить тщательно ухоженных усиков. Обычно он носит сапоги, темную рубашку и потрепанные брюки, иногда надевает костюм из грубой фланели. Пальто у него нет, он кутается в тонкую черную накидку, привезенную из Польши. Порой она служит ему и одеялом, но не может защитить от злого, пронизывающего до костей ночного холода.
Грин снимает темную комнату в грязном нищем квартале. Комнатой ее можно назвать лишь условно, поскольку это всего лишь сырой, без окон, пропахший плесенью подвал. В тусклом свете керосиновой лампы видна убогая «меблировка»— деревянные ящики, которые служат то столом, то стульями, то дощатой лежанкой.
Живется Давиду трудно, его скудного жалованья едва хватает на оплату жилья и скромного обеда. «В период работы в «Единстве», — рассказывает Рахиль Янаит, — Бен-Гурион больше всего страдал от постоянного голода». Однако он забыл об одиночестве, мучившем его в густонаселенных поселках. После разлуки со Шломо Земахом у него появляются
Трое друзей становятся неразлучны. Вечерами они собираются в маленьком арабском кафе в старой части города, которое привлекает посетителей последним достижением техники — фонографом, играющим нескончаемые восточные мелодии. Друзья устраиваются за столиком в углу зала, заказывают кофе по-турецки, маленькими глотками пьют обжигающий напиток и горячо спорят о сионизме. Аргументы кончаются вместе с кофе, и они часами, иногда до самого рассвета, бродят по узким улочкам, мечтая о светлом будущем — еврейском государстве.
В эти вечера Грин вырабатывает четкую концепцию своих политических и общественных замыслов, которые выкристаллизовывались в течение четырех лет, проведенных им за плугом. Давид по-прежнему робок, замкнут в себе, и когда его просят выступить на партийном собрании, умоляет Рахиль или Ицхака сделать это вместо него. Однако если уговорить их не удается и приходится выступать самому, речь его всегда ясна и убедительна.
В первое время своего пребывания в Иерусалиме он колеблется: «Я сказал товарищам, что никогда не писал статей и не уверен, что смогу это сделать. Но за неделю до выхода в свет первого номера газеты какое-то скандальное происшествие заставило меня написать две статьи, которые были опубликованы без подписи». Месяц спустя во втором номере «Единства» появляется материал, который он подписывает новым, еврейским именем — Бен-Гурион, позаимствованным у Иосифа Бен-Гуриона, возглавлявшего независимое еврейское правительство во время восстания против Рима и прославившегося смелостью, прямотой, любовью к своему народу и непримиримостью в борьбе за свободу.
В Иерусалиме Давид Грин Бен-Гурион живет один год. И хотя его статьи регулярно печатаются в «Единстве», Давид давно убежден, что только решительные действия позволят еврейскому народу стать полноправным хозяином Палестины и что только трудящиеся способны эффективно бороться за достижение этой цели. Он понимает всю необходимость организации и объединения всех партий в одно политическое движение, которое станет авангардом, призванным указать верный путь всему еврейскому народу. В период, когда межпартийные разногласия и соперничество достигли пика враждебности, подобная точка зрения явно необычна. Бен-Гурион разрабатывает другой принцип, который будет отстаивать перед всеми: деятельность трудящихся Палестины не должна определяться ни международным движением «Поалей-Цион», ни мировым сионизмом. Только сами жители страны должны распоряжаться своей судьбой. И если евреи диаспоры хотят оказывать влияние на развитие событий в Палестине, то им следует приехать и остаться здесь навсегда.
Годы спустя он определит свою работу в «Единстве» как «период политического ученичества». Впервые в жизни его основными занятиями становятся журналистика и политическая деятельность. Через некоторое время на него возлагается обязанность, которая является неким испытанием будущего освобожденного секретаря партии. В начале 1911 года вместе с Бен-Цви он едет в Вену, где на третьем конгрессе Всемирного Союза «Поалей-Цион» представляет ее палестинскую организацию. Прения начинаются неудачно. Делегаты возмущены предлагаемыми ими «сепаратистскими» проектами решений, в которых подчеркивается, что политика рабочих организаций Палестины будет определяться не Всемирным Союзом, а самими трудящимися, живущими в стране. Еще большее негодование вызывает совместное заявление Бен-Цви и Бен-Гуриона, утверждающих, что сионистская идея будет осуществлена трудящимися, живущими в Палестине, а не сионистами диаспоры. И, наконец, утверждение обоих делегатов, что объединение палестинских трудящихся независимо от межпартийных разногласий гораздо более важно, чем партийные связи с диаспорой, вызывает в зале всеобщее негодование. Выражая полное несогласие с концепцией Бен-Цви и Бен-Гуриона, конгресс принимает резолюцию, обвиняющую их в «сепаратизме».