Бенджамин Дизраэли
Шрифт:
Там, где Вивиан и Контарини восторженны и серьезны, Сидония ироничен и отстранен. А причина такой отстраненности, как вскоре выясняется, заключена в том, что сфера политической жизни для него недоступна. Он обворожил Конингсби длинной тирадой о значении личной воли, перечислив множество героев, которые стали знаменитыми, еще не достигнув возраста Конингсби. «Не думайте, — говорит Сидония, — будто я считаю, что юность непременно гениальна. Я лишь утверждаю, что в юности гениальность божественна». И недвусмысленно дает понять собеседнику, что гений — это то, в чем сейчас нуждается эпоха: «От дворца до лачуги всем нужен вожатый». У Конингсби естественно возникает вопрос, почему Сидония — а он «без малейшего намека на притворство или желание пустить пыль в глаза <…> кажется человеком, который знает всех и всё» — не стремится сам стать вожатым этой эпохи. В эффектном завершении одной из глав дается ясный ответ:
— По крайней мере ваш ум полнится великими идеями, —
— Дела — это не для меня, — ответил незнакомец. — Я принадлежу к той вере, которую исповедовали апостолы, прежде чем последовать за своим учителем.
Он вскочил в седло, и «Дочь звезды», словно почуяв запах пустыни, из которой она и ее наездник так внезапно появились, взяла с места в карьер, оставив Конингсби в глубоком раздумье.
В этой сцене есть что-то голливудское: вы чуть ли ни слышите фонограмму, в которой Сидония, таинственный незнакомец, под стук копыт уносится в ночь. Но цель этого диалога достаточно серьезна. Дизраэли дает понять, что Сидонии как еврею не суждено совершать подвиги. Со всей очевидностью, ему не дано и стать членом парламента, поскольку евреи все еще не имеют возможности произнести требуемую законом присягу. Однако не только законодательные ограничения влияют на судьбу Сидонии. Из дальнейшего повествования, когда автор излагает историю его жизни, мы узнаем, что он пресыщен и своими знаниями, и своим богатством: «При этом Сидония смотрел на жизнь скорее с легким любопытством, чем с чувством удовлетворения. Религия оградила его от устремлений, свойственных гражданину, а богатство лишило тревог, которые побуждают к действиям обычного человека». В каком-то более глубоком смысле ему как человеку многого недоставало: «Этот неиссякаемый источник счастья Конингсби мог обнаружить в восприимчивости собственного сердца. Однако для Сидонии он оказался недоступен. В самом его устройстве имелась некоторая особенность, точнее говоря, серьезная ущербность: это был человек, лишенный любви и привязанностей».
Иными словами, Сидония — который знает все и которого ничто не радует, который кажется прожившим более долгую жизнь, чем это есть на самом деле, который не способен любить, — это не кто иной, как Вечный жид. Дизраэли создает своего героя, взяв за образец персонаж из средневекового антисемитского мифа — еврея, который насмехался над распятым Иисусом и был наказан вечным изгнанием. Дизраэли, пусть и не вполне это осознавая, соединяет в образе Сидонии все страхи и подозрения христианского мира, связанные с еврейской непостижимостью.
Тем не менее он это делает с вызывающей дерзостью: при всех своих изъянах Сидония задуман автором как личность огромной силы и обаяния. Другой архетип, используемый при создании образа Сидонии, это некая международная фигура еврея, который не занимает никакого официального поста, но тайно руководит действиями всех правительств. В этом качестве Сидония напоминает кого-нибудь из семейства Ротшильдов, но не реальных Ротшильдов, а таких, какими их представляла широкая публика. «Европе требовались деньги, и Сидония был готов их Европе ссудить, — пишет Дизраэли. — Сколько-то нужно Франции, побольше — Австрии, совсем немного — Пруссии, несколько миллионов — России. Сидония мог обеспечить всех. <…> Он был властелином мирового финансового рынка, а по сути, разумеется, и властелином всего прочего».
Когда Дизраэли писал «Конингсби», он уже был знаком с реальными Ротшильдами. Став одним из самых известных евреев Англии, он неизбежно попал в их заоблачный мир. Со временем дружеские отношения с бароном Лайонелом де Ротшильдом, главой английской ветви этого рода, станут весьма важными для Дизраэли как в личном плане, так и в политическом. Когда в 1878 году Ханна Ротшильд, племянница Лайонела и богатейшая наследница Англии, вышла замуж за лорда Розбери, будущего премьер-министра, именно Дизраэли был посаженным отцом на свадьбе. Еще большее значение имело то обстоятельство, что для получения свежих сведений о европейской политике Дизраэли полагался на деловые контакты семейства Ротшильдов, хотя его мнение, что Ротшильды лучше информировании, чем британские послы, часто раздражало коллег. Когда Дизраэли был премьер-министром, возможность получить у Ротшильдов крупный заем позволила ему провести одну из самых грандиозных своих операций — приобрести для Англии долю в Компании Суэцкого канала.
Впрочем, в середине сороковых годов сближение с семейством Ротшильдов оставалось делом будущего. Однако Дизраэли уже достаточно хорошо знал Ротшильдов и о Ротшильдах, чтобы понимать, как мало Лайонел похож на Сидонию. Вместо того чтобы из-за кулис управлять британскими политиками словно марионетками, Лайонел возглавил кампанию за предоставление евреям права избираться в парламент — цель довольно скромная, однако, вопреки предполагаемому могуществу Ротшильдов, движение к ней растянулось на десятилетия. Не вызывает сомнения, что семейство Ротшильдов было сказочно богато, а центральная роль их банка в международной финансовой системе обеспечивала им огромное влияние. Однако влияние это они использовали не для того, чтобы заполучить некую тайную власть, а чтобы добиться гражданского равенства
Если Сидония хотел намного большего, то исключительно потому, что этот образ в новой форме выражает старое стремление Дизраэли к власти. Автор наделил Сидонию той самой родословной, которую измыслил для себя самого: его герой — потомок испанских евреев, этих знатных родов, якобы включавших в себя «две трети арагонской аристократии». После инквизиции, когда мнимые предки Дизраэли покинули Испанию, предки Сидонии не уехали и стали conversos [63] . Но в течение трех веков они втайне исповедывали иудаизм и, покинув наконец Испанию во время наполеоновских войн, сразу открыто вернулись к прежней вере. Здесь можно увидеть опасное сближение легенды Сидонии и жизни самого автора: если семейство Сидонии могло на протяжении трех веков притворяться христианами, то, может спросить читатель, разве сам Дизраэли не мог разыгрывать этот фарс в течение тридцати лет? Получалось, будто Дизраэли с усмешкой отказывается от собственного крещения, подталкивая читателя к мысли, что еврей никогда не перестанет быть евреем.
63
Выкресты (исп.), обращенные в христианство евреи.
На самом деле, как объясняет Сидония, обращение вообще невозможно, поскольку еврейство — вопрос не религии, а принадлежности к некой расе. «Незамутненному потоку сменяющихся поколений этого европеоидного народа и духу дарованного ему Создателем закона, отделяющего его от других, — пишет Дизраэли, — приписывает Сидония тот факт, что он уже давным-давно не растворился среди тех смешанных народов, которые осмеливаются его преследовать, но сами то и дело вымирают и исчезают, в то время как их жертвы процветают во всей первозданной мощи чистой азиатской расы». Евреи выжили прежде всего из-за своей расовой чистоты, и в ней же — источник их силы. Действительно, поскольку евреи сохраняют чистоту крови, чего не скажешь об англичанах, то происхождение такого еврея, как Сидония, гораздо более знатное, чем у любого английского аристократа. «Несколько веков назад, — язвит Сидония, — англичане были дикарями, покрытыми татуировками». Такая позиция позволяет Дизраэли всласть поиздеваться над английской знатью: «Чистая раса с первоклассной организацией — вот аристократия от природы. Ее превосходство — непреложный факт, оно не рождено воображением, не сводится к ритуалу, придуманному поэтами и выставленному напоказ лживыми крикунами, но явлено в физических преимуществах, в мощи его ничем не нарушенного своеобразия».
Подобные пассажи проясняют, почему Дизраэли счел столь полезным для себя создать в воображении такое alter ego [64] , как Сидония. По существу, это был акт отмщения, ответный выпад его уязвленной гордости против того общества, которое смотрит на него сверху вниз и препятствует его планам. С молодых лет — и это видно из его романов — гордость не давала Дизраэли покоя. Он стремился продемонстрировать свое превосходство сначала соученикам, затем соотечественникам; он ощущал в себе великие дарования и «страстно мечтал» о возможности их проявить. Но при этом всю свою жизнь, как он писал Пилю, ему приходилось противостоять «буре ненависти и злобы политических противников». И если еврейство Дизраэли было не единственной причиной этой ненависти, то почти всегда становилось одной из таковых. От мальчишек, вопящих Вивиану Грею «Долой чужака!», до шутников из «Панча», которые приписывали Дизраэли произношение оборванца из Ист-Энда, и вплоть до конца жизни его еврейство неизменно служило поводом для оскорблений. Дизраэли тщательно скрывал, насколько уязвлен этой травлей, и в ответ напускал на себя вид превосходства, что в свою очередь становилось вызовом.
64
Второе я, двойник (лат.).
Однако создавая образ Сидонии, он мог себе позволить все. У этого еврея, который превосходил по знатности аристократов из партии тори, а по богатству финансовых воротил из партии вигов, не было нужды бороться за власть в парламенте, поскольку его могущество превышало власть любого парламента. Но главное — этого еврея было невозможно оскорбить. «Сидония был как раз тем человеком, которого с радостью бы приняли в наших кругах, — пишет Дизраэли. — Его огромное состояние, несравненное знание общества, ясный деятельный ум, строгая простота манер, он откровенен, но не позволяет себе фамильярность и не терпит фамильярности по отношению к себе, он любит охоту <…> все эти качества высоко ценятся и вызывают восхищение в английском обществе, а потому мы не погрешим против истины, утверждая, что мало кто имел в этом обществе больший успех, чем Сидония, и уж точно никто не оставался до такой степени неразгаданным».