Бенито Муссолини
Шрифт:
Муссолини очень не хотелось ехать. Он еще не пришел в себя после необычайно тяжелого приступа болезни и боялся, что немцы выкажут свое презрение к тому, что он путешествует со своим врачом, делающим ему уколы, и поваром, который готовит ему особую пищу. На этот раз болезнь прихватывала его несколько раз в дороге и по приезде он выглядел, по словам Геббельса, «как сломленный старик». Его инвективы о необходимости заключения мира с Россией, требования о возвращении итальянских войск с других фронтов на родину для ее защиты, просьба к немцам предоставить Италии большую военную и финансовую поддержку — все это было забыто. Он даже не упомянул о необходимости новой европейской хартии по вопросу о мире на Западе, то, о чем он много говорил в Риме. Выступал он равнодушно, а потом и вовсе предоставил возможность говорить фюреру, оставив за собой обязанность молча выслушивать объяснения и прогнозы фюрера. По мнению Альфиери,
На обратном пути в Италию Муссолини почувствовал себя лучше и — как это случалось всегда, когда он возвращался домой из Германии — первые несколько дней он вел себя так, как должен был вести себя диктатор. Он угрожал новыми арестами и давал инструкции относительно постройки новой тюрьмы для антифашистов. Он выгнал Кармине Сенизе с поста начальника полиции за то, что тот не смог покончить ни с забастовками в Турине и Милане, ни с подпольной печатью и разраставшимся черным рынком, назначив на эту должность более сурового Ренцо Кьеричи. Дуче также сместил Альдо Видуссони с должности секретаря партии, заменив его Карло Скорца, одного из тех, кто участвовал в убийстве фашистскими головорезами в 1925 году лидера либералов Джованни Амендолы. Он пошел дальше, составив план проведения региональных митингов, на которых фашистские лидеры должны были обратиться к народу, вдохновляя его на борьбу до победного конца. «Они говорят, что я кончился как политик, — мрачно говорил он Боттаи, в который раз удовлетворяя свою страсть к завуалированным угрозам, — что я ухожу, что со мной покончено. Хорошо же, они еще увидят…»
В годовщину взятия Аддис-Абебы он вышел на балкон Палаццо Венеция, чтобы выступить перед народом, собравшимся внизу на площади. «Я чувствую, что ваши голоса наполнены непоколебимой верой, — кричал он с юношеским вдохновением. — Не бойтесь и боритесь за победу. Все ваши жертвы будут вознаграждены. Это так же верно, как то, что Бог справедлив, и Италия бессмертна».
Вдохновленный криками толпы, он вернулся обратно в комнату, двери которой закрылись за ним. Тогда казалось невероятным, что это было его последнее публичное выступление в Риме, и что эти двери уже никогда не откроются перед ним.
Через два дня его энтузиазм угас. В течение нескольких дней все силы Тройственного союза, дислоцированные в Африке, были пленены и угроза высадки на противоположном побережье Средиземного моря стала реальностью. Гитлер считал, что она будет проведена в Сардинии, по мнению Муссолини — на Сицилии, и на совещании генералитета на вилле Торлония он заявил, что этому необходимо противопоставить сильное сопротивление, ибо ни о политическом урегулировании, ни о сепаратном мире речи идти не может. 10 июля после ожесточенной бомбардировки наступление началось. Несколько дней войска союзников шли по равнинам Катаньи, и всю эту неделю Муссолини то пребывал в состоянии напускного спокойствия, то преисполнялся нескрываемой злобой по отношению к отступавшим итальянским войскам.
Король, настроение и поведение которого менялись столь часто, что заговорщики уже начали сомневаться, займет ли он когда-нибудь хоть какую-то определенную позицию, наконец решил, что откладывать больше нельзя. Независимо от фашистов, с которыми по-прежнему поддерживались необходимые контакты, он, по совету Генерала Кастельяно и герцога д'Аквароне, решил арестовать Муссолини в понедельник или в четверг, когда тот придет в Квиринальский дворец или на виллу Савойя для обычной аудиенции. Он спросил маршала Бадольо, готов ли он заменить Муссолини на посту главы правительства, и тот согласился, предложив нефашистскую администрацию, возглавляемую социалистом Иваноэ Боиоми и бывшим премьер-министром Витторио Эммануэле Орландо. Затем Кастельяно встретился с Аквароне, чтобы обсудить детали ареста и меры, которые следует предпринять в случае возникновения стихийного сопротивления сторонников Муссолини, в частности генерала Гальбиати, возглавлявшим, во многом благодаря Петаччи, фашистскую милицию.
Тем временем участники фашистского заговора также решили, что ждать больше нельзя. Разделяемые взаимными подозрениями, кляузами и разнонаправленными личными интересами, они были едины в одном: в случае крайней необходимости, которая и возникла
На той же неделе в понедельник Гитлер попросил Муссолини незамедлительно встретиться с ним где-нибудь в Италии. Обеспокоенный более чем когда-либо сообщениями об антигерманских настроениях в Италии, о массовой сдаче в плен итальянских подразделений на Сицилии, об их отказе координировать свои действия с германской армией, он надеялся укрепить сопротивление итальянцев, заставив дуче дать согласие на то, чтобы руководство итальянской армией перешло к немецкому верховному командованию. Муссолини прилетел в Тревизо из Римини, сидя за штурвалом своего собственного самолета. Там на летном поле он и встретил Гитлера и вместе с ним отправился на виллу сенатора Акилле Гаджиа в Фельтре, расположенную на южных склонах Доломитов. Эта вилла, по описанию Муссолини, «напоминала собой лабиринт, который кое-кто даже называл жутковатым. Это было нечто вроде рисунка кроссворда, загнанного в стены дома». Атмосфера была официально-натянутой.
Это была их тринадцатая встреча и проходила она по уже известной схеме. Почти три часа, с одиннадцати до двух, говорил Гитлер. То, что он хотел сказать, было весьма просто и прозрачно. Нужно было только одно — сражаться и сражаться, в Италии и в России, пока Тройственный союз не одержит победу. Конечно, без жертв на этом пути никак не обойтись. В Германии в батареях ПВО служат пятнадцатилетние мальчишки. В Италии же, как выясняется, совсем другой подход. Войска сражаются не так, как следует, гражданская администрация недостаточно авторитарна, народ поддался пораженческим настроениям; необходимо принять более решительные меры, а трусов, предателей и некомпетентных руководителей расстреливать; итальянская армия должна перейти под германское командование. Муссолини тихо сидел на краю большого кресла, положив ногу на ногу, и слушал, сцепив кисти рук на коленях. Его явно мучили боли и порой он со вздохом выпрямлял спину, судорожно стискивая руки. Периодически он вытирал тыльной стороной руки губы, после чего обычно доставал платок, чтобы стереть с лица крупные капли пота. Но говорил он всего лишь дважды — один раз, когда исправлял неверные данные по количеству населения на Корсике, и второй, когда вошедший секретарь передал ему какую-то записку, прочитав которую, дуче сказал по-немецки: «В этот момент враг бомбит Рим».
После того как итальянцы обсудили между собой ситуацию, возникшую в связи с этим авианалетом, Гитлер продолжал. Однако казалось, что Муссолини его почти не слушал, так что когда объявили перерыв на обед, он произнес: «Я очень расстроен при мысли о том, что нахожусь в столь трудный час вдали от Рима. Что же подумают римляне?».
Не беспокоившиеся о том, что скажут о них римляне, три итальянских делегата — помощник секретаря министерства иностранных дел Бастианини, посол Альфиери и начштаба генерал Амброзио оказали давление на дуче и вынудили его заявить в ответ на обвинения фюрера, что Италия находится на пределе и не может более обходиться без сильной поддержки. По дороге в Фельтре генерал Амброзио прямо спросил фельдмаршала Кейтеля, на какую помощь, пока не стало слишком поздно, может рассчитывать Италия со стороны Германии. Сидя на заднем сидении этой же машины и слушая прямые и бескомпромиссные вопросы Амброзио, Альфиери испытывал чувство некоторого восхищения. «Наконец-то появился человек, — думал он, — который не побоялся произнести столь долгожданные слова». Однако ничего хорошего из этого не вышло. «Как вы понимаете, оба лидера обсудят этот вопрос сами», — холодно сказал Кейтель, отвергая попытку втянуть его в обсуждение.
У дуче Амброзио ожидал еще менее теплый прием. Муссолини молча слушал его советы, но внезапно его прорвало. «Неужели вы не можете понять, что меня самого мучают те же самые вопросы, что и вас? При всем своем внешнем безразличии я невыразимо страдаю. Но если мы дистанцируемся от Германии, что тогда? Однажды в условленный час мы подадим противнику знак. И что произойдет? Они потребуют, и вполне справедливо, нашей капитуляции. Но разве можем мы с такой легкостью отказаться от плодов нашей двадцатилетней работы и от реализации наших планов? А что, как вы думаете, сделает Гитлер? Вы действительно считаете, что он предоставит нам полную свободу действий?»