Бенкендорф. Сиятельный жандарм
Шрифт:
— Ты полагаешь, что он предугадывал подобный поворот событий?
Бенкендорф и Воронцов ушли с мостика и прогуливались среди цветочных клумб. Отчаянно жужжали шмели. Солнце пронизывало зеленые кроны деревьев и золотило песчаные тропинки, причудливо переплетающиеся между собой.
— Кто знает! — и Бенкендорф развел руками. — Друг может заменить друга, если родственники отсутствуют, но наличность, действительность и давность дружеских отношений должна быть известна и подтверждена секундантами в протоколе.
— Дантес в роли друга Геккерна — смешно! Государь сильно настроен против него и говорил, что рад избавлению от этой канальи.
В экономике Воронцов хорошо разбирался. Новороссийский край и Одесса при нем процветали, расширялись, строились и богатели.
— Ты знаешь, Мишель, как я относился к поэзии Пушкина, считая многое из написанного разрушительным и вредным. Направить его перо на пользу обществу невозможно. Однако государь придерживался иного мнения. Он велел изъять письма Пушкина из посольства и представить для прочтения. Девать Дантеса было некуда. Если бы Дантеса убили на следующей дуэли, то осложнений с Нидерландами не миновать.
— Государь утверждал, — сказал Воронцов, — что он не желал этой дуэли и велел ее не допускать. А после уверился, что она проведена с нарушениями.
— И с немалыми. Например, упоминание о выборе места не внесли в протокол. Воспользовались старым, который подписывал в ноябре прошлого года Соллогуб. Дуэлянты не сняли с себя предметы вроде медальонов, помочей с зажимами и пуговицами, словом, всего, что могло задержать пулю. Она и угодила в железку. Хитрый Дантес стрелял в полчеловека, как на учении, и попал в низ живота. Вот тебе и вся история.
— Как Дубельт оправдался? Ведь государь велел прекратить схватку?!
Ошибка или алиби?
— Как тут оправдаешься? Мы суету эту видели и по прошлой стычке знали место: Черная, мол, речка. А их в Петербурге не одна и не две. Дубельт уверяет, что агенты запутали и указали на екатерингофскую. Ну он туда и погнал наряд и фельдъегерей. Отсидели в засаде и назад. А сани с Пушкиным и Данзасом махнули к Комендатской даче. Я запретил снимать наружное наблюдение, а он ослушался. Утверждал: почуют хвост! Вот тебе и алиби, вот тебе и ошибка.
— Не верю я Дубельту! — произнес Воронцов.
— Общество его обвиняет. Он начальник штаба корпуса. Через него идут приказы. Когда случилось, листков, афишек и стишат по Петербургу заходило множество. Когда Пушкин по салонам в бешенстве бегал, его так называемые друзья искали справедливости для Геккернов и отстранялись от несчастного, а как взвалили гроб на похоронные дроги, так каждый принялся искать виновных и заодно свое место в прискорбной истории да поудобней местечко!
— Не внушает мне Дубельт доверия, — опять произнес Воронцов.
— Лермонтов написал стих. Ты его знаешь — внук Арсеньевой. Я вмешался и помогал ему, как умел. Но он сам себя всякими толками и добавками к стиху свалил в бездну. Да рисовал на черновиках профиль Дубельта. Впрочем, одни считают, что Дубельта, а иные — что Дантеса. Не оттуда ли пошло? Да и по должности он ответственен. Более тебе ничего поведать не в состоянии. Чужая душа потемки!
— А что Уваров? Его тоже обвиняют.
— Ну, обвинять будут всех, и меня в том числе. Да куда денешься! Стоял бледный в Конюшенной. Конечно, исподтишка сплетничал, запрещал публикации некрологов и прочее. В общем, в соответствии со своей природой. История еще не закончена. Она будет иметь продолжение. Жуковский
— Я хотел бы поклониться праху Константина, — сказал Воронцов, переменяя тему беседы. — Не трудно ли будет подняться на гору? Я хотел вчера просить тебя о том.
— Ты, Мишель, дурно думаешь о моем состоянии. Пойдем. Ты увидишь, что путешествие только ободрит. Бедный Константин! Совершенно по духу не воин, а кончил дни на поле брани. Что за судьба! Что за несчастье! Он был человек, склонный к науке, а почти всю жизнь провел в седле!
Они медленно шли по чудесному саду, напоенному ароматами трав и цветов. Посреди светлой изумрудной лужайки, залитой золотистым рассеянным мерцанием, гуляли рядом гордый павлин, то собирая, то распуская хвост, и смиренная пава, отступив от владыки на некоторое расстояние. Миновав оранжерею, где зрели редкостные полуденные плоды, они медленно поднялись на гору, где высился монумент в память Константина Бенкендорфа. Грунт насыпали и придали вид скалы. Контур четко рисовался на фоне бледно-голубого неба. На самом краю горы у чугунной решетки несколько фигур поддерживали щит, меч и шлем. Черная доска с надписью сообщала, что здесь покоится прах Константина Бенкендорфа. Воронцов громко прочел, желая сделать приятное другу и почтить память человека, которого он знал с отрочества:
— «Он был храбр, возвышен духом, исполненный любовью к Царю и Отечеству. Он кончил службу, кончив жизнь!» Ты нашел прекрасные слова. У меня отпечатался навечно в памяти день, когда гроб Константина привезли в Варну. Государь ни за что не хотел сообщать тебе, что случилось в этих Богом забытых Праводах.
Они долго стояли у решетки, и образы прошлого будто витали над ними. Спустившись по выложенной камнем дорожке, Бенкендорф и Воронцов направились к замку. У лестницы стояла карета, из которой камердинер Готфрид выгружал пакеты и ящик с трюфелями, привезенные Алексеем Львовым из Ревеля.
— Давно мы не встречались с вами, Алексей Федорович! Пользуюсь случаем, чтобы выразить благодарность за чудную музыку, сочиненную вами к гимну. Сколько в ней возвышенного чувства и истинного вдохновения! — сказал Воронцов, обнимая Львова. — Я сегодня увидел впервые и ваш мост. Он производит большое впечатление изяществом и остроумным решением сложной инженерной задачи. Какими талантами одарила вас природа!
Львов смутился от неожиданной похвалы. И музыка к стихам Жуковского «Боже, царя храни», и мост через реку Фалль удались, но он считал службу в III отделении более значительной, чем приватные занятия музыкой и инженерным делом.