Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Щеглов Юрий Маркович

В середине октября Бенкендорф возвратился в Петербург. Он собирался в Баден-Баден. До отъезда надо было уладить финансовые дела. Средств, как всегда, недоставало. Он много думал о своих гостях в Фалле. Через Сахтынского отправил письмо Амалии и начал готовиться к путешествию, не предощущая, что никогда более не увидит ни Фалля, ни Петербурга.

Ничтожность земного величия

Как всегда, весна в Петербурге грянула внезапно. Она принесла с собой мокрый снег, мгновенно исчезающие под напором солнечных лучей метели и высокое прозрачное синее небо, по которому стремительно плыли белые растрепанные облака. Бенкендорф очень спешил с отъездом на воды. Кроме лечения, у него было много планов. В Баварии, неподалеку от Мюнхена, в замке Кефиринг ждала Амалия. В Париже, куда он намеревался отправиться после лечения в санатории — сестра. Свиданию

с Гизо император придавал большое значение. Он, как и покойный брат, считался с мнением Доротеи, тем более что получал информацию о взаимоотношениях Франции с Англией и Австрией из первых рук. У Гизо не существовало тайн от Доротеи Бенкендорф-Ливен, а у Доротеи не было секретов от брата и императора. Доротея пользовалась влиянием и при дворе Луи Филиппа. Сам король-зонтик советовался с ней, и не только о том, что касалось России. Гизо сейчас занимал пост министра иностранных дел в кабинете Сульта. А все четвертое десятилетие до революционной катастрофы 1848 года европейская политика сосредоточивалась вокруг англо-французских противоречий. Гизо делал ставку на Меттерниха, Меттерних — на Гизо. Доротея некогда находилась в более чем дружеских отношениях с всесильным австрийцем и хорошо изучила его дипломатические приемы и цели. Политики лондонского двора считались с мнением Доротеи в несколько меньшей степени, но и у них она пользовалась доверием. Сила ее воздействия в прошлом на Кэстльри, Каннинга и Георга IV не выветрилась из памяти Форейн офиса. Миролюбивый и осторожный министр иностранных дел Эбердин и беспокойный Пальмерстон, мечтающий перенять власть, не упускали из виду парижский салон княгини Ливен, где в красном углу всегда сидел великий историк и хитрый политик Франсуа Пьер Гильом Гизо. Доротею считали нимфой Эгерией француза, который был от нее без ума и, говорят, каждый день благодарил Бога за счастье, которым она его одарила. Что играло главную роль здесь — неизъяснимая прелесть сестры Бенкендорфа, ее черные проникновенные глаза или живая, увлекательная и глубокомысленная беседа, но Гизо поражал Париж постоянством. Бенкендорф хотел встретиться с сестрой. Вдобавок в середине года император собирался посетить Лондон, при удачном стечении обстоятельств Бенкендорф намеревался присоединиться к нему. Чем раньше он покинет Петербург, тем больше шансов попасть в Англию летом. Семь лет назад, когда болезнь неожиданно свалила его, император был к нему очень внимателен, однако по Петербургу поползли слухи, что место Бенкендорфа вскоре займет один из трех фаворитов — граф Чернышев, Алексей Орлов или генерал-адъютант князь Долгоруков. В конце апреля из уст в уста передавали новость, что Бенкендорф скончался, о чем со дня на день ждали объявления в газетах. Он выжил, но сопровождать государя во всех метаниях по России и Европе уже не мог. Силы постепенно оставляли.

Необходимые в поездке вещи Бенкендорф выслал заранее. Сам решил ехать налегке в сопровождении Сахтынского и племянника графа Константина Бенкендорфа. Сахтынский неплохо знал Европу, бывал и в Германии, и во Франции, прекрасно ориентировался в обстановке и служил надежным спутником. Кроме того, в его руках находились зарубежные агенты III отделения, и он пользовался доверием Дубельта. Третий человек в III отделении — не шутка! Император прислушивался к мнению Сахтынского в запутанных польских делах.

Поездка начиналась удачно. В Кронштадте Бенкендорфа ждал «Геркулес». До Ревеля с ним будет генерал Николай Пономарев, давний друг и частый гость мызы Фалль. Пономарев построил там русскую избу и баню, небольшую православную молельню и много помог Бенкендорфу в благоустройстве замка. Елизавета Андреевна иногда называла его «наш управляющий». Бенкендорф ценил Пономарева за скромность и честность. Пономарев никогда не использовал преимущества, которые давали ему отношения с всесильным шефом жандармов. Он был рядом во время пожара в Зимнем и последним покинул Фельдмаршальскую залу. Именно он протянул императору бинокль, которым было разбито огромное зеркало в покоях императрицы Марии Федоровны, которое безуспешно пытались оторвать от стены гвардейские егеря. Император велел им уходить, его не послушали. Тогда он и швырнул тяжелый бинокль Пономарева.

— Вот видите, ребята, ваши жизни для меня дороже этого драгоценного предмета, и прошу вас немедля покинуть комнату!

Пономарев едва уцелел, когда в Георгиевской зале обрушился потолок. Вместе с лакеем Мейером и комендантом Зимнего Мартыновым он помогал солдатам снимать портреты генералов — героев Отечественной войны 1812 года и иконы, которые не выбрасывали из разбитых вдребезги окон, а сносили вниз по лестнице, не охваченной огнем. Словом, Пономарев был, что называется, личный друг, съевший с Бенкендорфом не один пуд соли.

В ясный апрельский день они стояли

на палубе барки и смотрели, как городская полоска Петербурга превращается в тонкую ниточку. Неясные и невысказанные предчувствия томили их. Мелкая рябь сверкала серебристой чешуей под солнцем и утомляла глаза. С годами Бенкендорф терял остроту зрения, щурился, и оттого они более походили на глаза рыси. Однако взгляд вовсе не отвечал душевной сути.

— Ты жалуешься, Николай, на то, что письма вскрывают на почте. Конечно, это неприятно, дурно и противно. Чего хорошего, когда читаешь отчеты с цитатами из чужих писем? Но посуди сам: что нам делать? Перлюстрация есть одно из главнейших средств к открытию истины. Откуда бы мы знали об образе мыслей того или иного лица? Где бы брали сведения о различных мнениях по поводу правительственных мер? Каким бы способом открывали иностранных шпионов? Скажи на милость? Свои письма ко мне пересылай через Дубельта с оказией. Я ведь на почте тоже не пользуюсь никакими привилегиями и не застрахован от любопытства, — и Бенкендорф рассмеялся. — Пиши почаще и относи к Дубельту. Поезжай из Ревеля в Фалль, поживи месяц-другой. Хинкель из ревельской комендатуры каждую неделю будет отправлять курьера в столицу.

Им не хотелось расставаться, и это тянущее чувство беспокоило обоих.

— Странное дело! В последнее время, когда я покидаю Петербург, то мысленно молю Бога, чтобы поскорее сюда возвратиться.

— Ты напрасно позволяешь поселиться в душе подобным ощущениям, — ответил Пономарев. — Боже сохрани! Нельзя сосредотачиваться на болезнях и неприятностях.

— Да как о них забыть! Я помню, как мы с государем под Тамбовом попали в передрягу. Ты знаешь, что император не любит ездить с эскортом. Колчин с Малышевым на козлах, рейткнехт Фукс в седле, другой рейткнехт на запятках. Едва заснули, как коляска опрокинулась. До Чембара рукой подать, а не доберешься. Император — человек крепкий, но, потрясенный силой удара, подняться не мог. Страшная боль в плече. То ли Колчин вожжи выпустил, задремав, то ли колесо зацепилось за корягу. У Малышева лицо в крови. Я его обтираю платком, смоченным в хересе. Из избушки неподалеку прибежал инвалид, надзирающий над дорогой, с факелом. Я рейткнехта послал в Чембар. Потом мы в этом паршивом городке две недели проторчали. И вот о чем я тогда подумал. Сидит глухой и безлунной ночью на земле один из властителей сего мира. Вокруг суетятся какие-то люди. Какова же цена земного величия? И никому нет никакого дела до случившегося происшествия. Ничтожество земного величия я увидел воочию. — И Бенкендорф с безнадежностью махнул рукой.

— Ничтожество земного величия покрывается добрыми делами, — сказал Пономарев, кутаясь в шинель.

Апрельский ветер приносил с собой зябкость. Вода вдали от земли была холоднее. Она уже не блестела под солнцем, а тускло и тяжело волновалась за бортом.

— Насчет добрых дел ты правильно заметил. Но как за них тебе отплачивают?

— О том думать не след, Александр. Доброе дело само по себе есть плата. Это Всевышний предоставляет возможность совершить благое, и надо пользоваться каждой такой возможностью и благодарить за то.

— Да, конечно, я понимаю, — сказал Бенкендорф. — Особенно на моем месте. Все требуют от меня добрых дел. А император между тем крут и скор на решения. Обстоятельства внутри страны и вне ее не способствуют умиротворению с помощью увещеваний. Все волнуется и бунтует. Три года назад крестьянские беспорядки в Лифляндии вынудили к строгим мерам. Я не желал расправ, но местные начальники подговаривали казаков и гренадер применять силу без разбора. Я вмешался, одернул графа Палена, и что же?! В Петербурге пустили слух, что я ослабел и не способен водворить порядок. И кто пуще других старался — Чернышев!

— Не сожалей о мягкости сердца.

— Да какая мягкость, милый мой! Ничего более, кроме соблюдения закона, я не требую. Немецкие бароны в Лифляндии и Эстляндии ведут себя все-таки иначе, чем обязаны. Если с твоего угла смотреть, то я за каждое доброе дело получаю в ответ зло, и меня же упрекают в попустительстве. Возьми, пожалуйста, недавнюю историю с внуком Арсеньевой поэтом Лермонтовым. Я ли его не отбивал у государя и Веймарна? Правой рукой писал карающее, а левой чего только не делал?!

Он говорил чистую правду, и Пономарев это прекрасно знал. В марте 1838 года Бенкендорф написал личное послание военному министру Чернышеву, с которым давно сложились непростые отношения. Чернышев недолюбливал Бенкендорфа и считал, что масонское прошлое и личные связи с такими каторжными, как Михайло Орлов и Серж Волконский, вынуждают скрытно сочувствовать и исподтишка покровительствовать не только друзьям 14 декабря, но и всем недовольным. Подобная точка зрения возобладала после Февральской революции и Октябрьского переворота в эмигрантской среде.