Бенкендорф. Сиятельный жандарм
Шрифт:
— Да, идем вперед медленно, откатываемся назад быстро. Причины взрыва, которые вовремя можно отклонить, не уничтожаются нерешительностью, — сказал Бенкендорф, — а лишь укрепляются, и чем позднее будет сей взрыв, тем сильнее и опаснее. Пойдем на палубу и подышим прохладой.
Они вышли из каюты и увидели перед собой вдали укрепления Кронштадта. На рейде стояло много кораблей. Сахтынский принес шинель и накинул на плечи Бенкендорфа.
— У меня сейчас, Николай, возникло такое чувство, будто я в последний раз покидаю Петербург.
— Типун тебе на язык, — улыбнулся Пономарев. — Конечно, Сенатская тут много повредила. Не будь ее — не было бы указа от двенадцатого мая тысяча восемьсот двадцать шестого года. Однако ты поменьше переживай — дурно влияет на здоровье. Укоры совести и попытки самооправдаться никогда не были свойственны человеку на этакомместе в России.
В давнем указе императора,
Отпущение грехов
Волна утихла, и путешественники без труда спустились в катер. Матросы налегли на весла, и вооруженная грозная громада Кронштадтской крепости начала быстро приближаться.
— Вот ключ ко всей России, — тихо промолвил Пономарев. — Ее укрепленная твердыня. Восстанет Кронштадт — беды не оберешься. А ведь в сущности Кронштадт и есть крестьянская крепость.
Бенкендорф ничего не ответил и только покачал головой. Да и что мог ответить шеф корпуса жандармов и начальник III отделения — высшей наблюдательной полиции в России?! Кронштадтских матросов издавна набирали из внутренних губерний и Украины. На Балтике часто слышалась украинская речь.
«Геркулес» давно ожидал сиятельного пассажира, и как только Бенкендорф взошел на борт, капитан велел отдать швартовые и пароход отвалил от берега. Бенкендорф привык к морским поездкам и часто на палубе чувствовал себя лучше, чем в коляске с императором, где он редко отдыхал, находясь в постоянном напряжении, но зато и не беспокоил спутника. Император никогда на него не жаловался, как на Орлова.
Утром в открытом море завтракали в кают-компании.
— Жаль, что ты меня покинешь в Ревеле, — сказал Бенкендорф Пономареву. — А славно было бы убежать в Фалль и там укрыться от всех. На водах эскулапы одними консилиумами замучают! Когда я с государем однажды отдыхал неделю в Баден-Бадене, ко мне по его наущению каждое утро являлся врач и справлялся о здоровье. Хорошо, что служил он не при полиции. В полную меру я ощутил, что переживал бедный Чаадаев, когда к нему Цынский с Брянчаниновым посылали доктора.
— С Чаадаевым поступили жестоко и против всяких правил, — ответил Пономарев.
— Не я один решал и в ответе. Ты несколько переоцениваешь мое влияние на события. Государь единолично правит Россией и подданными. Если хочешь знать, то если бы не я — сидеть бы ему в настоящем желтом доме или в крепости. Он с государем переписываться однажды вздумал и передал мне письмо в запечатанном конверте! Запечатанном! Деталь немаловажная, и попади конверт в руки государя — не миновать беды для Чаадаева. Цензора Болдырева пенсии лишили и места, однако потом простили. Надеждина вскоре вернули из Усть-Сысольска. А Чаадаева даже в Москву не взяли! Это невзирая на все грозные резолюции императора и доносы Перфильева, о которых я не мог ему не сообщать.
— Я тебе, Александр, всегда говорил правду, как бы горька она ни была на твой вкус. Зачем судьбу философа отдали в руки полицейских? Что ни возражай, а к диспуту о путях России они мало имеют отношения. Образования недостает и нравственности.
— Вот вы какие все чистоплюи! Объясни ему, Сахтынский! Коли вербовать служащих полиции из института благородных девиц — к чему придем? Да, нравы крутые! А каковы тяготы? Шпионство отвратительно — я доброхотов на этом поприще поболее тебя презираю, потому что получше всех вас об их деятельности осведомлен, однако по этой части не каждый отважится служить. А без шпионства — какой надзор? Такова организация нынешнего общества. Без надзора — ужаснее! Без надзора — непрерывная цепь революций, бунтов, восстаний и простого разбоя на дорогах. Смеяться над полицией легко! А ты попробуй ее превратить в инструмент государства. Без нее честные люди мгновенно попадают в рабство к негодяям. Так, по крайней мере, мы думали в александровские времена. Поэтам легко полицию облить презрением, но ведь страна не одними поэтами населена?!
— Если уж о поэтах речь зашла, то позвольте мне вмешаться в беседу и собственное мнение выразить, — сказал Сахтынский. — Конечно, в нашей работе есть масса неприятных, а пожалуй, и неприличных моментов. Но и у медиков, например, они в наличии. Что поделаешь, коли полиция, в том числе и высшая наблюдательная, есть водораздел, где честные люди соприкасаются с миром бесчестным?! Лермонтову ведь не велишь — поди и вызнай, что замышляют преступники. Он тебя негодованием обольет. Для того иная публика существует! И никто не задумывается — какова
— Поэтам, говорите, легко? — иронично переспросил Пономарев. — Они легкость жизнью своей оплачивают.
— Поляки — романтичный народ, — улыбнулся Бенкендорф, желая предотвратить возникающую стычку. — Однако соображения Сахтынского есть и мое кредо. До тех пор, пока не создадим честного жандармства — не выйдем из порочного круга. А честное жандармство может быть создано только с теми людьми, кто имеет твердые понятия о службе государю и отечеству. Я сколько раз тебе предлагал перевесить аксельбант с одного плеча на другое? И всякий день ты отказывался, Самсонову предлагал. Тот же результат. Худякова просил, Рихтеру златые горы сулил. И что слышал в ответ? Даже мой адъютант Голенищев-Кутузов-Толстой и тот с высокомерием отверг предложение. Мальчишка! Вот какое нынче мнение о государственной необходимости у публики. С ним недалеко уйдешь. Ну да оставим все это! Ошибок допущено, конечно, немало. И грехов на мне достаточно. Однако я зла людям не желал и всемерно старался смягчить власть и участь несчастных. Справедливости всегда добивался, как ее понимал. Вот поведаю тебе случай один. Воронцов ходатайствовал насчет переселения Сержа Волконского из Сибири на Кавказ. И пришлось отказать, не представляя о сем государю. Подобная милость не была еще оказана никому из осужденных вместе с Волконским. А он ведь среди главных политических преступников. С него ли начинать? Менее виноватые что сказали бы и о чем подумали? Волконский был среди моих друзей и сослуживцев. А с Воронцовым я и по сю пору в дружбе. Конечно, мне полегче отказать. Хлопот меньше, упреков от государя меньше. И притом я у Цепного моста в кабинете сижу, а не в Сибири. Однако никто не знает, какая тоска навалилась на сердце. Люди будут судить по бумажкам. Зачем не освободил?
Ревель встретил «Геркулес» разноцветными флажками и гладкой непрозрачной зеленью вод. Бенкендорф не сошел на берег. Письмо из Фалля от жены принесли в каюту. Он прочел торопливо исписанные листки и сел отвечать. А Пономарев собрался сходить на берег. Запечатав конверт, Бенкендорф обнял товарища по полку и на словах добавил приветы близким.
— Ты знаешь, — сказал Бенкендорф, — меня не покидает чувство, что долго не увидимся. И беседа у нас получилась какая-то печальная, будто ты мне грехи отпускаешь.
— Не думай о дурном да постарайся возвратиться, излечившись от всяких недугов. Помни, что мы тебя здесь любим и ждем.
— Прощай, — сказал Бенкендорф. — Не поминай лихом! — И он скрылся в темном проеме каюты.
Эпилог
Заколдованный круг
Все трое недолюбливали друг друга. Граф Модест Андреевич Корф холодно относился к лицейскому однокашнику канцлеру князю Александру Михайловичу Горчакову. Он не мог ему простить легкости, с которой тот сделал блистательную карьеру, получил европейскую известность и принадлежал к узкому кругу grands seigneurs [84] , быстро, правда, распадающемуся и исчезающему в небытии. Первым из этих русских грандов умер светлейший князь Михаил Семенович Воронцов, затем граф Карл Васильевич Нессельроде, через два года граф Дмитрий Николаевич Блудов и год назад светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков. Но живы еще граф Владимир Федорович Адлерберг и князь Александр Аркадьевич Суворов — внук генералиссимуса. Вдобавок Корф ревниво относился к славе Горчакова внутри России. Послания Пушкина к новоиспеченному канцлеру, не напечатанные при жизни поэта, теперь стали широко известны: «Пускай, не знаясь с Аполлоном…», «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной…», «Питомец мод, большого света друг…» и «Пирующие студенты». Вдобавок Пушкин упомянул его в знаменитых стихах «Роняет лес багряный свой убор…», сочиненных к празднованию лицейской годовщины в 1825 году накануне мятежа на Сенатской. Едва ли найдется в России гимназист, который не знал хотя бы первую строфу:
84
Знать ( фр.).