Берегите солнце
Шрифт:
Я сел возле Нины.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Как мне жить на фронте, как воевать, если жена рядом? Чтобы я все время дрожал за тебя?..
— Ты не будешь дрожать, — ответила Нина. — Мне здесь не легче, одной-то… Я все продумала. И о сыне не тревожься. До этого еще далеко…
Через час явился Тропинин. Он снял с себя шинель, привычно расправил гимнастерку под ремнем, распрямился.
— Извините, товарищ капитан, мне разрешил отлучиться комиссар Браслетов. Он вернулся. Я хочу вам доложить, что батальон к выступлению готов.
— Садитесь, — сказал я, указывая на стул возле стола.
Тропинин
Тоня, не сдержавшись, крикнула ему:
— Что ты на меня смотришь? Уставится своими глазищами и молчит. О чем ты хочешь меня спросить — спрашивай. И что ты хочешь, чтобы я ответила? Она откинулась всем телом на спинку дивана и заявила глухо: — Останься живым, Володя. Вернись…
Лейтенант Тропинин чуть привстал, волнение перехватило ему горло:
— Это очень трудно, Тоня, но я постараюсь… Спасибо… — Он медленно опустился на стул и прикрыл глаза ладонью.
Глава вторая
1
Теперь, когда наступили минуты душевного затишья, прожитые сутки показались нам изнурительно длинными. Это спокойствие было для нас коротким, но сладким отдыхом на крутой, каменистой и дальней дороге: тяжкая ноша сброшена к ногам, и ты, облегченно вздохнув и растянувшись на лужайке, можешь наблюдать, как по голубой пустыне неба бредут караваны белых облаков с округлыми боками.
Больше всего на свете я люблю облака, тугие, высушенные ветрами до кипенной, скрипучей белизны облака в высоком небе, охваченном голубым пламенем. Они недвижно стоят, не заслоняя солнца, на далеком горизонте, подобные величавым утесам, или проплывают, выгнув крутую и могучую грудь, куда-то в бесконечность, одинокие, бесприютные и гордые… Я люблю наблюдать, как облака темнеют, наливаясь фиолетовой и немного тревожной, как бы волшебной влагой. Тогда они тяжелеют и под собственным грузом клонятся книзу, а радостные порывы ветра, омывая днища туч, проносятся по траве, по кронам деревьев, как предвестники недолгого и счастливого ливня. Если ливень опрокинулся далеко, то шума его не слышно, и оттуда, где прошел дождь, вдруг хлынет невидимой рекой свежесть, полная запахов цветов, трав и листьев, свежесть, похожая на душистое и прохладное вино… Облака в высоком летнем небе. Они вселяют в душу сознание величия. Они наводят на мысли о веках, о возникновении и исчезновении городов, народов. Они молчаливые свидетели небывалых сражений на земле.
…Мы сидели в нашем «аквариуме» на Бронной и нетерпеливо ждали приданную нам роту старшего лейтенанта Чигинцева: где ее искать в этом огромном городе, мы не знали.
Лейтенант Тропинин, развернув на столе карту, вглядывался в нее, изредка отмечая что-то цветными, тонко отточенными карандашами: в его склоненной голове, в приподнятых углами плечах угадывались озабоченность и упрямство.
За другим столом комиссар Браслетов, непривычно лихо сдвинув на затылок фуражку, торопливо исписывал в блокноте страницу, перечеркивал, шумно вырывал и, смяв в кулаке листок, отшвыривал в угол и опять начинал писать; щеки его пылали, дуги бровей то смыкались, то расходились; я знал, что он сочинял прощальное письмо; он без памяти любил
Я думал о предстоящем походе, о предстоящих испытаниях.
Мысль о смерти за тревогой и хлопотами последних дней притупилась, будто ее и не было вовсе.
Но сейчас она приобрела жгучую остроту и минутами доводила до отчаяния. Жалость к Нине пронизывала сердце насквозь: что с ней будет, если меня не станет на свете? И зачем я беру ее с собой? Не прибавит ли она к тем страшным опасностям, какие нас ждут, еще и страх за ее жизнь? Возможно, что так оно и будет… В то же время я понимал, что сейчас сломить ее волю и оставить здесь одну было бы невозможно и безжалостно.
Чертыханов приглушенно, хриповатым баском поучал Куделина, как жить:
— Ты, Петя, еще чудачок… Заладил одно: автомат, пулемет, танки… Самое главное оружие у бойца на войне — ложка. Без нее, родимой, солдат будто и не солдат — безоружен. Да…
Петя давился от смеха:
— Немец на тебя попрет в атаку, а ты его по лбу ложкой?
— Нет, Петя, немца надо встречать пулей, гранатой, а то и штыком. Ничего этого под рукой нет — зубами грызи… Но ложка должна быть за голенищем правого сапога. Без нее ноги протянешь еще раньше, чем враг в атаку пойдет… Вот она у меня какая, деревянная, чтоб легче носить было, и глубоконькая: иной должен три раза черпать, а я один раз — и сыт, как по нотам…
В это время сильно хлопнула входная дверь, затем кто-то спросил отрывисто:
— Где тут капитан Ракитин?
В окошечке перед нами возникло длинное, налитое багровостью лицо, точно кто-то однажды сжал ладонями виски, слегка выдавив выпуклые, бледно-голубые, с веселой сумасшедшинкой зрачков глаза.
— Ничего себе, устроились… Как же к вам пролезть?
— Вот здесь дверца, товарищ старший лейтенант, — подсказал Петя Куделин.
Дверца распахнулась с таким треском, что верхняя, стеклянная ее часть хрустнула и осколок звякнул об пол…
Перед нами предстал человек в распахнутой шинели, помятой пилотке, сползшей на правое ухо; на гимнастерке свежо сверкал орден Красного Знамени.
Я догадался, что это был Чигинцев, и встал ему навстречу. Он тоже понял, что я командир батальона, и по-приятельски кивнул мне.
— Привет, капитан! — И протянул мне руку. Я молча смотрел на него некоторое время, затем поправил:
— Товарищ капитан…
Он чуть удивленно откинул голову и подмигнул мне:
— Обожаете чинопочитание?..
— Я обожаю прежде всего дисциплину, — сказал я как можно спокойнее. — А драпать нам уже некуда: все резервы для драпа израсходованы. Мы, как вам известно, принадлежим армии, которая требует от нас не только дисциплины и отваги, но и самой жизни…
Старший лейтенант опять по-чумному тряхнул головой и повел глазами на Браслетова, потом на Тропинина, потом на меня и внезапно захлопал в ладоши:
— Браво, капитан! Я давно не слышал лекций о советском патриотизме. И не надеялся, что услышу в такой обстановке… — Он качнулся ко мне и проговорил отчетливо и враждебно: — Мы потому стоим у Москвы, что слишком много читали друг другу лекций по всякому поводу и без повода! Я наслушался их. Полон вот так, по самое горло, еще одна лекция — и захлебнусь!