Берендеево царство
Шрифт:
Поставив стакан, она перехватила мой взгляд и, кажется, удивленно улыбнулась. Опустив глаза, я увидел ее круглую сильную ногу, туго обтянутую шелковым чулком. Это была нога идола: золотая, твердая, прочно стоящая на полу. И вся она сверкала в свете солнечного утра, омытая холодной водой, здоровая и, по-видимому, во всем спокойная, как холодная, чистая вода в большом озере. Золотой идол.
Неторопливо она подняла большие руки с маленькими ладонями и застегнула последнюю пуговицу.
— Все сравниваешь?
— Да
— Сравниваешь. Вижу. Какая была и какой стала. Да ты давай шамай, шамай. И нечего сейчас меня разглядывать. Будет время…
Это наше старое словечко мне сразу напомнило наши первые комсомольские годы и стихи Безыменского, которые так и назывались «Комсомольская шамовка». Наверное, что-то подобное припомнилось и Глафире. А может быть, она никогда и не забывала, а то, что стала другой, так ведь все изменилось: и время, и мы вместе с ним.
— И нечего меня так разглядывать.
— Я не разглядываю. Просто смотрю. И ты меня разглядываешь, я ничего…
— Так я же не осуждаю. Дай тебе чаю подолью, ты пять кусков положил. Пить, наверное, противно. Ты своих чувств так и не научился скрывать. Я вижу, что ты думаешь. Ты помнишь Сережку, нашего агитпропа? Тот мне все начистоту выложил.
— Знаю. Он вот только перед тобой приезжал.
Намазывая масло на булку, Глафира протянула:
— Ага. Понятно. Советской барыней меня называл?
— Нет. Он только сказал, что ты забарствовала.
— Ну это уж вариант. А ты-то как думаешь?
— Не знаю. Я не привык судить по первому взгляду.
— Вот ты какой! А мне показалось, что ты меня уже осудил. У тебя на лице это написано. Или я ошиблась? — допытывалась она, смущая меня своим взглядом. — А Сережка все чудаков ищет, у него, вишь ли, своя теория, будто только люди одержимые, чудаки двигают общество вперед. Он тебя в чудаки не записал? Ну ясно, и ты попал в его список. О-хо-хо… Куда же нам-то деваться, людям расчетливым и, как он считает, благополучным?
Она сокрушенно покачала красивой головой. Я осторожно заметил:
— Он не против этого благополучия. — Я посмотрел на стол, заваленный едой. — Он против душевного благополучия.
— Ну, слава аллаху, разъяснил. Значит, я душевно, нравственно забарствовала? Ох, ребята, поосторожнее надо с людьми-то. И запомни, наше советское общество в основном состоит из тружеников, людей простых, и чтобы это трудовое общество вести вперед, нужны не чудаки, а люди расчетливые, умные, дальновидные. Ты что улыбаешься? Не согласен?
Разве я улыбнулся? Нет, мне совсем не до того, потому что мне вдруг вспомнился Вишняков с его рассуждениями о назначении обывателя в нашей жизни. Вишняков — человек явно расчетливый, определенно не умный, но, кажется, дальновидный. Сволочь, в общем. Конечно, не такого вожака общества Глафира имела в виду, и я улыбнулся
Не дождавшись ответа, она пригрозила:
— Надо бы дать тебе хорошую трепку, да неохота. Мозги, я вижу, у вас совсем покосились. Не знаю еще, как у тебя, а уж у Сережки твоего… — Она махнула белой рукой. — Одного не пойму: то ли он в военном коммунизме застрял, то ли в богему ударился? Ты не заметил этого?
— Нет, — ответил я.
— Где уж тебе…
Острота, которую принимал наш разговор, нисколько не отразилась на ее аппетите. Деловито насыщаясь, она так же деловито, между глотками чая, продолжала развивать свою мысль:
— Сережка-то увидел у меня домработницу и взбеленился. Ко мне женщина приходит, квартиру убирает и обед готовит. Муж мой и я — мы оба на работе. И не только днем, сам знаешь, и вечера прихватываем. А у меня еще ребят двое. Мне без помощи невозможно… Что с тобой?
Муж? Двое ребят? Это у Глафиры-то! А почему это меня удивило? Наверное, у меня было очень глупое лицо. Она чуть усмехнулась.
— Ну вот видишь. А у тебя кто-нибудь есть?
— Никого. — Я подумал о Тоне. Так ведь она не у меня. Она не моя.
Узнав, что я все еще одинок, Глафира задумалась, подперев щеку рукой. Спросила:
— Верку, сапожникову дочку, помнишь?
Да, что-то возникло в моей памяти, какой-то случай, заслоненный массой событий и потрясений.
— Это в Сороках? Да, припоминаю…
Мое неподдельное равнодушие удивило Глафиру, но она мне поверила.
— Ты был влюблен в нее без памяти, так что даже я отчаянно завидовала. Если хочешь знать, то и сейчас завидую.
Теперь я все вспомнил. Да, Вера, лицом напоминающая богородицу со старинной иконы, чем, кажется, она меня и увлекла.
— Кому ты завидовала?
— Всем: тебе, ей, ее любви.
— Так ведь тогда ты сама любила!..
Глафира резко поднялась из-за стола:
— Пора. Заговорились мы с тобой. — Убирая еду в низенький шкафик, она рассказывала: — Рольф? Ты про него вспомнил? Он русский немец, хороший человек. Преданный делу и расчетливый. Хлеб у мужиков умел найти и взять. Он и в любви с таким же расчетом подходил: изъять излишки. Очень он торопил меня сдать ему излишки любви. И очень практически на все смотрел. По-деловому. А мне настоящей любви хотелось, такой, как у Верки хотя бы…
Она подошла к зеркалу и несколько раз провела по своим коротко подстриженным волосам. Чувствовалось, что она не простила Рольфу и не простит никогда, потому что она-то его любила, а может быть, и сейчас продолжает любить.
— Как ты мог забыть, Верку-то? Она ведь стрелялась из-за любви. Вернее, оттого, что любви не получилось. Я ее пригрела тогда. А где она сейчас, не знаю. Поступила в педтехникум, кажется. Или в медицинский. Тебя-то она помнит.
— Ты откуда знаешь? Она говорила?