Берендеево царство
Шрифт:
— Неладно у нас в совхозе. Ты заметил, как меня слушали недоброжелательно?
В другое бы время я смолчал, зная, что Потапа все равно не переспоришь, но сейчас, встревоженный и потрясенный всеми событиями, я прямо сказал:
— Это потому, что речь была бездушная.
— Как ты сказал? — Он оживился, предвкушая возможность высказаться и, может быть, поспорить.
— Погиб человек, поэт. Он подвиг совершил. И все в ту ночь себя не щадили, в огонь кидались, спасали совхоз. Все переживают. А вы — как резолюцию прочитали о бдительности.
Потап
— А ты по существу. Отодвинь эмоции в сторону.
— Об эмоциях я не говорю. Их-то как раз и не было.
— Значит, по существу правильно. Ты против формы. Так вот, запомни: массам на форму наплевать, важна суть, которая сама по себе…
И так всю дорогу до самого поселка он мне доказывал преимущество содержания перед формой и только перед самым домом спохватился, что он еще ничего не сказал о самом главном, о неблагополучии в совхозе. Но было уже поздно, его позвали в контору на какое-то совещание. И, кроме того, надо было договориться насчет восстановления печатного цеха и ремонта машины.
А вечером пришла Зинка и отдала мне тетрадь со стихами.
— Возьми. Мне не надо.
Она была в том же темном платье, что и на похоронах. Лицо ее потускнело, и с веснушек сошла позолота.
— Я прочитаю и верну тебе.
— Сказала: не надо, — повторила она и ушла, не дожидаясь расспросов и сочувствий.
С недоумением я посмотрел ей вслед, и только прочитав стихи, все понял. Ей, любившей его до конца, и в самом деле не нужны были стихи его, не заметившего ее любви.
А мне они показались прекрасными. Я очень жалею, что не сохранил тетради, но помню, как я был поражен, впервые читая шершавые, неприглаженные строки, которые написал поэт неискушенный, талантливый от роду, с душой одинокой и недоверчивой и оттого несколько растерянной.
Необъятная ночь над степью, далекие звезды в небе, тусклые огни земли, полутемная изба, пахнущая дымом недавнего пожара, и стихи, странные, не созвучные эпохе и, как я думал тогда, не нужные эпохе. И, несмотря на это, перевертывающие душу.
«Я устал никому не верить и пошел искать человека, который правду называет правдой и который не знает, как называется ложь. Зачем имя несуществующему? Где этот человек и долго ли мне носить на плечах груз неправды?»
В тишине слышно, как шипит лампа, подрагивая тонким лепестком пламени. За стеной похрапывает Потап и стучит в стену буфета локтями.
Я читаю:
«О любви говорят все самыми тонкими и нежными словами, о любви шепчут, поют, воркуют. А ворон о любви каркает, но любовь его не меньше соловьиной. Я из вороньей, должно быть, породы. Где та, которая поймет меня?»
Эх, Сашка! Если бы я знал, как ты умеешь, я сам пошел бы крутить машину, только для
«Мысль бьется, как сердце птахи, зажатой в кулак, напряженно ожидающее; сердце, любящее высоту и скорость, в моем кулаке. Что лучше — выпустить на волю или посадить в клетку? А когда птица летит, то никому нет дела до ее сердца, все любуются только оперением и полетом».
Далеко за полночь я закрыл тетрадь и только тогда услыхал, что идет дождь. Шуршит по тесовой крыше и с тихим, приглушенным всхлипыванием скатывается в мокрую траву, уцелевшую под окнами. Я открыл окно. Редкие крупные капли мягко ударили в ладонь. Теплые капли летнего дождя, тяжелые и благодатные.
Этот образ облегчающих горе слез пришел ко мне не иначе как под впечатлением прочитанных стихов. А может быть, это предчувствие, в которое я никогда не верил и которое, наверное, именно поэтому часто преследовало меня. Это как неприятные ночные мысли — сколько ни гони, они все лезут.
Истосковавшаяся от долгого суховейного зноя степь, опаленная пожаром, благостно дышала. Лил дождь, смывая черный пепел и уничтожая запах гари и дыма. Из оврага и от приречной уремы шла прохлада.
И снова мне почудилось тихое рыдание. Ну, конечно, Зинка плачет в своей комнатушке.
В сенях яснее и громче мягкие удары дождя о крышу, острее, ощутимее прохлада и запах дыма.
Остановившись у Зинкиных дверей, я спросил:
— Ты что?
Рыдания вспыхнули с такой силой, что задрожала перегородка. Я сочувственно вздохнул. Зинка злобно выкрикнула:
— Ну что ты там сопишь за дверью?
Не поднимаясь с постели, она ногой толкнула дверь.
— Пришел, так утешай. Ну да скажи хоть что-нибудь. Мне, дуре, и поплакать-то не с кем.
Утихла, судорожно вздохнула и жалостливо попросила:
— Сядь вот тут, горюн мой, погорюй со мной.
Она в темноте схватила меня за руки, потянула к себе, так что я почти упал рядом с ней на очень мягкую постель, в теплый и темный туман, а она обняла меня и зарыдала с новой силой, колотясь головой в мою грудь.
Я, в растерянности перед этим бурным проявлением горя, пытался удержать ее голову, бормотал какие-то утешительные слова, а она все рыдала, и крупные слезы, теплые слезы стекали по моим ладоням.
Утром, не глядя на меня, Потап спросил:
— Ты чего по ночам колобродишь? Не мое, конечно, дело…
Я поспешил успокоить его:
— Стихи читал, вот тетрадь.
— Стихи… — явно не поверил он. — Ну и как это получается?
— Что получается?
— Стихи, конечно.
Узнав, что стихи хорошие, он удивился и, растерянно покашливая, искоса посмотрел в мою сторону, подозревая что-то неладное в моей неожиданной восторженности. Но убедившись, что стихи и в самом деле мне нравятся, он торжествующе отметил: